МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК
(педагогическая поэма)

                                                                                                   



 

СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ

 

Первое знакомство читателей с «Маленьким Человеком» вызвало множество нареканий. «Да это же плагиат», – говорили одни. «Без комментария не обойтись», – говорили другие. И совершенно напрасно. Во вступлении к первому изданию я предупреждал, что незакавыченные в тексте цитаты – легковесные русские пехотинцы на весеннем подтаявшем льду Чудского озера – белоснежном листке писчей бумаги. Ведь цитаты, закованные в доспехи кавычек, – тяжёлые рыцари Тевтонского ордена. И вопреки устоявшемуся мнению о том, что бумага всё стерпит, лёд под Тевтонскими рыцарями не выдержит. А наша писательская задача заключается в том, чтоб остаться в сознании добром потомков и камнем не кануть под лёд в равнодушную Лету. И смысл романа – побоище слов, где итогом сраженья явилась победа – рождение автора. А это событие! Соблазнительно было поставить в кавычки роман – доказать смерть романа как жанра. Но я отказался от этой идеи и дал приложеньем к роману увесистый комментарий. Но этим добросовестным трудом я добился только того, что все читатели, в особенности филологи, сразу хватались за комментарий, даже не читая романа, даже не прочитав эпиграфов. По этой причине я счёл необходимым во втором издании выкинуть из романа весь комментарий. Так будет лучше. Во-первых, меня станут читать подряд, а во-вторых, не будут оскорблены, потому что означенные в романе события и персонажи в действительности не существуют и являются вымышленными, а возможные совпадения – случайны.
 

                                                                                                              Крестовиковский
 

 

                                                                                                     Слишком много в мире издано

                                                                                                     И духовных книг, и нравственных,

                                                                                                     А сердца не исправляются,

                                                                                                     Люди также развращаются...

 

                                                                                                                  Михаил Херасков

 

 

Точка, точка, запятая –
Вышла рожица смешная.
Ручки, ножки, огуречик –
Появился человечек.
 
Юлий Ким

 

                                                                                                    Великим быть желаю,

                                                                                                    Люблю России честь,

                                                                                                    Я много обещаю –

                                                                                                    Исполню ли? Бог весть!

                                                                                                                  Александр Пушкин



 

1

 

Турарти ещё не знал о двойственности мира, о хитросплетениях паутинистых чувств, в которые вдеты две нитки дождя, не знал о Харибде и Сцилле, о маятнике Фуко, короче, он не был ещё лишён очарования перед жизнью, свойственного звенящему слову «молодость».
Прекрасен человек на заре своего становления, когда мысли безгрешны, как свежевыпавший снег, и сердце прозрачное, Господа дом, открыто бодрящему бризу – прибою мистической мглы, в которой купается ум созерцателя и чудотворца.
– Я бы мог написать ещё множество сочинений в стихах и прозе, совершить маленький подвиг во славу русской женщины, – сказал Турарти своему отцу.
– Я бы не дал тебе и копейки за твою работу! – злобно ответил отец и немедленно выпил...
Турарти обиделся, но ничего не сказал. Где-то в глубине своего сердца, заглянув в него спустя годы, он обнаружил трещинку. И мир раскололся пополам. Он понял, что на свете нет счастья (а кто вам сказал, что вы рождены в этот мир для того, чтобы быть счастливым?), понял, что человеческое варево – биохимическая лаборатория Бога, что отец его, Веничка Ерофеев (а почему бы его так не назвать?), – диалектическая противоположность, приводящая в движение русский ум. Он был благодарен отцу, отправляясь в опасное плаванье жизни на «трезвом», резвом корабле Артюра.
О своей матери Турарти не любил говорить. Воспоминания тяготили его душу калейдоскопическими осколками переживаний. С детских лет он был предоставлен самому себе. Можно было бы сказать так, что его воспитанием занимался Господь.
На фотографии с матерью, которую Турарти показал своей будущей жене в кафетерии Центрального Дома художников, он был маленькой капелькой – отражением образа молодой женщины ослепительной красоты. Но существовал ещё и другой экземпляр этой же фотографии, которую он носил под своим сердцем. Эта фотография была разорвана на две части таким образом, что между матерью и сыном при соединении частей проходила трещина. Именно эту трещину Турарти и прятал от любопытных глаз у себя в душе. О, детская слезинка на челе человечества, драгоценная капелька, упавшая на планету, как Маленький принц!

 

                                                                   Капля
                                                                   За
                                                                   Каплей

                                                                   Потоп

 

Но Турарти был молод. И молодость героя нашего времени смягчала трагедию и скрашивала до времени его одиночество – очи, промытые мраком.
Так песчинка, затмившая глаз рассудка, расщепила ядро души, высвободив из плена тростинку – пытливую мысль.

 

2

 

Мысли о смерти, как льдины, громоздились в его сознанье: «Я – один в ледниках подступающей старости». Он не боялся смерти. Не то чтобы он отрицал её существование, но «страх» перед смертью был для него движущей силой, приводящей в гармонию хаос, сокровенным подарком жизни, чудом, которое только и может справиться со скептицизмом безверия. Мысли о смерти шлифовали его сознание и обостряли ум.
«Смерть – всего лишь предлог для созерцания красоты и блаженства», – вдохновенно сказал он одной поэтессе, которая так и не стала его женой, не стала не потому, что не могла полюбить, полюбить могла, но не смогла примирить в себе противоречия, сводившиеся к взбалмошности и эмансипации. «Господи, всё бренно и тленно. О, человек с душою, дрожащей и бьющейся на пороге как бы двойного бытия! Я несчастен и счастлив одновременно. Жизнь-ужас-восторг!» – писал он возлюбленной, которая станет его женой и проводит в последний путь.
Смерть обнимала Турарти воздушным саваном голубого пространства, в котором плавали, как в блюдце с водой, переводные картинки – дирижабли и облака. Ему было грустно осознавать длину своего тела, когда он лежал на кровати в минуту покоя и созерцал свою сущность. Он понимал, что тело – конечно и бесконечно – сознание, вбирающее в себя острова, омытые океаном, воздушные изваяния материков, испещрённые реками – почерком ветра. Он понимал, что Земля – игрушечный глобус в тенётах меридианов и широт, что жизнь – разбегающиеся тропинки в Господнем саду и душа на Земле – пришелец.
«Ведь, если звёзды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно?» – спрашивал он, заглядывая в свою голову, где стояла, как в сосуде, тихая жизнь души.
«Нужно! Нужно», – подсказывал внутренний голос, и над озером Жизни, стоявшим в его голове, проплывали, отражаясь, медлительные облака и вечерние звёзды.

 

                                                                    Диана

                                                                    Соблазн
                                                                    Отраженья

                                                                    Каштановый
                                                                    Ветер
                                                                    Любви

 

Прав был поэт, сказавший, что любовь крылата, но смерть окрылённее стократ.
Так пусть же мысль о смерти, как пламя, буравит сознанье, снимающее с себя оболочку за оболочкой – мировоззрения.

 

3

 

Печальный и радостный зимний вечер опустил свои крылья-снежинки над парком. В центре парка залили каток, сверкающий холодом, словно женщина, скрывающая от посторонних экспрессию чувств, как Юдифь на картине Густава Климта. Каток – катящееся стальное озеро, с которым чокаются конькобежцы и ангелы. О, в морозной тяге крутящийся пух – эвритмиум звёзд! Здоровье, бьющее через край, как бурлящая молодость венской браги, румянцем горит на щеках у Турарти, коньками снимающего со льда серебристую стружку. Навстречу ему, словно выстрелы в сердце, распускаются розы салюта – свежие розы, которые брошены будут страной на крышку его одинокого гроба. Но это будет потом. А пока ему вспомнился другой зимний вечер, вдвоём с матерью, везущей его на санках в саду «Эрмитаж», изрезанному, как сознания наст, фотовспышкой – лыжнёй.
Он не понимал, когда, повернувшись спиной к матери, созерцал убегающий след, оставляемый санным полозом, плывущие мимо фонарные фрукты, деревья, своим величием походившие на готические соборы, пуантели снежинок, пьющие здравье кружащихся башен замёрзших фонтанов, не понимал, что ему интереснее было смотреть не в сторону матери, увозящей его, словно Снежная королева, на саночках в маленький ад коммунального быта, где пьяный отец дёргал мёртвыми пальцами зубы затравленного рояля, не понимал, что Господь одарил его нежной душой и звал за собой в тот блистающий мир, где нет ни печали, ни слёз.

 

                                                                     Морозное
                                                                     Небо
                                                                     И
                                                                     Звёзды

                                                                     Медные
                                                                     Деньги

                                                                     Копилка
                                                                     Разбитая

                                                                     Снег

 

Детство продолжалось под рокот карболовой гитары да свист разрываемой марли. О, миндальное зёрнышко, упавшее в землю, хруст морозного яблока в «Сказке сказок» – мультфильме Норштейна, пафос трагедии, холод пространства, аккорд!
Так год за годом в душе у него созревало свершенье – побег из удушливой, страшной эпохи.

 

4

 

«Я – не мудрец, затмеваемый сокровищем собственной мысли, и не пророк. Я – всего лишь маленький грешный человечек, колеблющийся между добром и злом, радостью и печалью», – говорил о себе Турарти.
За это его не любили. Он был всегда на плохом счету в детском саду, в школе, потом в университете. Уже в детские годы он замечал, что был всеми принят и отовсюду изгнан, что школа для дураков была обязательным условием его воспитания, навевающего сладкие сны о справедливом обществе. Его пытались «воспитывать», но заостряли лишь душу, как обоюдоострый клинок Бодлера:

 

                                                                      Ужас
                                                                      Жизни

                                                                      Жизни
                                                                      Восторг

 

«Гений и злодейство – две вещи несовместные», – скандировали хором учителя, которым он был «благодарен» за советское линейно-казарменное образование и «индивидуальный» подход – стричь всех под одну гребёнку, ведь гении и злодеи – полюса человеческой жизни.
Позже он вспомнит, как первая в его жизни учительница за то, что он что-то не понял во время урока, обзовёт его дураком, а он, покраснев от стыда, скажет ей, что она – сама дура, и как мучительница, тоже покраснев (не иначе – от злости), выволочет его за волосы из-за парты и поставит на колени, заставив просить у неё перед классом прощение, а после чернилами красной обиды, сошедшей с её заострённого личика, напишет на полдневника ему замечание с вызовом в школу родителей...
Уже школьником он не только знал, что гений и злодейство «совместны», но и то, что гений возможен, когда большая няня не отсекает в ребёнке того, что лезет в нём наугад, что так называемое «злодейство» – оборотная сторона луны и что Верлен стрелял не в Рембо (а почему бы не наверчивать Шнитке в шубе Шуберта, как чистый бриллиант?), а стрелял в противоположную сторону, но попал в луну, как Достоевский, по версии Юрия Карякина.
– Говорят, это всё происходит оттого, что люди думают, что человеческий мозг находится в голове.
– Совсем нет! Он проносится ветром со стороны Каспийского моря.
– Но я не придаю значения жизни, – говорил Великий Учитель, – не сажаю и маленькой бабочки жизни на булавку значения.
– А что речи нужна позарез подоплёка идей и нешуточный повод?
– Так это тебя обманули.
– Всё это так, но что делать, когда вылазит гад и мне долдонит, прыгая из кожи, про то, что жизнь похожа на парад?
– Что делать? Этот вопрос мучил ещё Чернышевского. Видит Бог, жаль, что народный заступник Некрасов плохо потерял «драгоценную» рукопись, которую надо было бы сжечь. Это неправда, что рукописи не горят. Горят! Ещё как горят! Горят синим пламенем! – сказал Великий Учитель.
– Что же делать? – повторил свой вопрос в несколько иной форме Ученик.
– Что делать? Не стрелять из Пушкина по воробьям!
– Господин, с пауками нельзя!
– Гражданочка, а где вы здесь видите паука?
Так на языке трамвайной перебранки проходили студенческие годы Турарти.

 

5

 

Наш незакатный герой был знаком с основами шахматной композиции. С юношеских лет он посещал шахматный клуб и сочинял этюды. Со временем страсть к паукам отодвинула на задний план былое увлечение, и он стал ярым арахнофилом. Именно в это время он и познакомился с господином Лужиным – коварным энтомологом, любителем крестословиц и ментальных путешествий.
– Возможно ли искривить пространство апельсиновой коркой? – поинтересовался Лужин у Турарти, очищающего заводной апельсин за шахматной партией, дебют которой они разыграли, ведь поэзия и искусство – это напряжение вольтовой дуги между адом и раем, сближение культурной традиции с языком современности.
– Это как посмотреть! Всё зависит от точки зрения.
И тут Лужин заметил, что пространство на шахматном поле сместилось, как мир о тысяче граней, что стал кристаллом. Ночь расслоилась. Круги зелёные, синие; красные квадраты; и глубь сокровенная мира стала играть с обновлённым временем. Лишь круги, красные, чёрные. Светлые квадраты... И тут он понял, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним, принимая в себя своего создателя...
«Лужин разбился в полёте о прозрачные стены своей судьбы. Если закрыть глаза и медленно созерцать пустоту, которая гораздо реальнее окружающей нас жизни, то можно душой совершить во сне, как ласточка перед грозою, неописуемый полёт, равный скорости света. Готически-зрячая душа подобна продолговатому зеркалу, светящемуся во мраке и устремлённому в бесконечность. Красота – преддверие ужаса – расколола пространство на подвижные плоскости льдин, и тихо раздвинулась пропасть – чёрный квадрат, супрематизм сверкающей бездны... Уж сколько их упало в эту бездну...» – вспоминал спустя время Турарти о шахматном поединке с Лужиным.

 

                                                                      Участь
                                                                      Пешки

                                                                      Судьба

                                                                      Ранец

                                                                      Маршальский
                                                                      Жезл

 

Так раздвигают руками мрак, сквозь который проступает светящаяся паутина чувств. Ужас и красота! Вот что вынес Турарти, вернувшись из интеллектуально-метафизических странствий.

 

6

 

«Человек – это звучит горько. О, пепел и тлен! Я брошен, развенчан и выплюнут в ночь. Но у всего есть предел: в том числе, у печали», – отметил Турарти в своём дневнике, в котором записывал чувства и мысли, обращённые к его невесте.
Вот запись из его дневника, которую да не осудит благосклонный читатель:
«Мне памятны три поцелуя.
Первый овеян тайной осенних сумерек в звенигородском овраге, возле ручья на мосту, когда в замок твоих жемчужных зубов я осторожно вложил свой язык, словно ключ. Жар ударил мне в голову, и дрожь ледяная прошла по спине. Но был ли я счастлив? Безумец, я пил с лепестков твоих вздрогнувших губ светло-горькую радость, росу. Но был ли я счастлив? О, нет! скорее, печален.
Второй поцелуй ты мне отдала под очертаньями тёмных елей, ещё не виданных мной, елей, овеянных сказками русской земли и ветром стрельчатым татарских нашествий. Я помню, как струился в тот миг в морозном воздухе пламень бледно-голубого льда, обжигающий душу ветшающим, мелким снежком небытия. Но был ли я счастлив? О, нет! скорее, безумен.
Последний поцелуй ты мне отдарила в день нашей разлуки. Чистейшая длительность – образец красоты – промелькнула газелью в дремучем лесу, как в устах у сияющей ночи. Но был ли я счастлив? О, нет! скорее, развенчан.
О, разум и чувства!»

 

                                                                     Яблоня

                                                                     Дым
                                                                     Розоватых
                                                                     Соцветий

                                                                     Светлый
                                                                     Ветер

                                                                     Ковёр

 

Турарти не любил Горького. Но горечь жизни врывалась в его сознание, оставляя пробелы как бы от пролитых кислот. И он занялся изучением жизни городского дна.
Бродяги, пьяницы и воры стали его друзьями. Он мог часами беседовать с проститутками на вокзалах, любил плоские шутки и грубую ругань.
Так тёмные яды яви и сна окружали его кольцом, и отчаяние придавало ему веру.

 

7

 

Верил ли Турарти католикам и протестантам, наследившим в просторах России и бывших союзных республиках? Трудно сказать. Но то, что «традиционно» понималось под «служителями» культа оных конфессий (нас познакомили с Божьим Словом – откатехизили, да так, что остался внутри синяк), его явно не устраивало: преуспевающие священники-«миссионеры», всевозможные прихлебатели и прохиндеи, прикрывающиеся Божьим именем, «задушевно-блаженные» «пастыри»-педерасты, прошибающие головой стенки, в устах у которых вместо проповеди – гранатомёт, пробивающий головы прихожанам (да здравствует параноидальная шизофрения!), а в руках вместо Библии – аракчеевская дубинка... Против лома нет приёма, если нет другого лома!
– «Эх, дубинушка, ухнем!» – пел Шаляпин в бурлацкой расплющенной шляпе и русской рубахе, в рубахе, в которой так и не положили умирать под иконами осенне-весеннего гения, гения, чей голос похож на беседу о Новом Завете (а мы – православные. И если кто к нам с мечом войдёт, от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет РУССКАЯ ЗЕМЛЯ!).
– Да нельзя же словами понять сотворённых молитвой красивой.
– Вы правы, Великий Учитель, – сказал Ученик. – Нас мало избранных, праздных счастливцев, пренебрегающих презренной пользой.
– Человек – это тюбик с краской, которую выдавливает Господь на полотно, отбелённое смертью, а мансарды – прозрачные колбы, в которых настаиваются гении.
– Учитель, если бы мне запрещали творить, я бы повесился!
– А я бы повесился, если бы меня заставляли работать!
– Да, но как же быть со знаменитыми строчками: «Не спи, не спи, художник, не придавайся сну», «Душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь», ведь эти «песни» пел и слушал и в них поганился народ, то есть писатели и поэты (а мы – не стахановцы, то есть стакановцы, и не давали социалистических обязательств партии – «Ни дня без строчки», то есть стакана).
– Элементарно, Ватсон. Если на каждую гавкающую собаку обращать внимание (собака лает, ветер носит, а караван идёт), то никогда не дойдёшь до своей цели.
– Да это же «весёлая» наука, Учитель!
– Не печалься, видишь, как пылит осенний тракт и поют паломники? Близится полночь. Два креста у дороги встанут, и мы отдохнём с тобой.

 

                                                                     Звёзды

                                                                     Пепел
                                                                     И
                                                                     Тлен

 

«Вот и всё. Смежили очи гении», – подумал Турарти, оплакав Тарковских – отца и сына, когда садился в общественный транспорт.
– Мужчина, дайте пройти! – сказала гражданка товарищ Парамонова – патриотка образцовой советской семьи.
– Да, но я не мужчина!
– А кто же вы?
– Я – облако...
– Так говорил Паук! – сказал Заратустра.

 

8

 

Поэт – это подарок Бога народам планеты. Турарти любил посещать «злачные места» – учебные заведения, чтобы, как говорил Бодлер, отточить свои мысли и фломастером кривогубой сатиры оскульптурить фигуры статистов.

 

                                                                     Облака
                                                                     Скалозубы

                                                                     Обломки
                                                                     Грозы

 

Одиночество преследовало Турарти. Всё чаще его можно было увидеть в безумной толпе, проплывающей огневым болеро по вечерним проспектам, бульварам. Он бежал от одиночества, как от собственной тени, что кралась за ним по пятам. В конце концов одиночество материализовалось в матёрого паука, которого он вынужден был приручить и водить за собой на поводке.
«Человек рождается в этот мир одиноким и одиноким из него уходит, а теплота человеческих отношений – иллюзия, разбивающаяся о финансовый айсберг веры, роковой её круговорот, в эпоху, когда «бабло» побеждает зло», – говорил он себе на прогулке в минуту печали, и жирный паук танцевал на его поводке, словно тень от весеннего солнца.
Иногда он пускал паука в лабиринты метро. О, мрачная пропасть квадрата, грохочущего Грааля, в котором сошлись капиллярные реки – потоки людей!
«Всё бренно и тленно», – звучал заунывный рефрен в голове у Турарти, когда он шёл по пустынной базарной площади и стаи собак сторонились его омрачённой души; шёл, и фонарь размножал его шаг...
«А что, – скажет вдруг проницательный читатель, – если имя героя (впервые именем таким страницы нежные романа мы своевольно освятим) – двоякая анаграмма, созвучная персонажу Набокова из «Защиты Лужина», и в то же время – автологический психопортрет автора, портрет, оставленный им специально на страницах его мини-романа в стиле пламенеющей готики?»
Так вот кому летать и петь!
– Смерть не страшна, страшна эта жизнь, полная отравленных вздохов тоски! – крикнул Турарти в лицо ослеплённому городу (и сознания храм – Геркуланум – тонет в пепле  клубящейся мглы).
– Нет! – воскликнул плакат, обгоревший от пламени ветра на белой стене и пришпиленный кнопкой огромной луны. – Жизнь – это сочетание лучших декораций в лучшем порядке.
Так жизнь продолжалась. Мы жили в Москве.

 

9

 

Герой девятой главы (а почему бы не сказать – девятой симфонии?) не сводил счёты с литературной сволочью, точнее – сводил, но делал это, как истинный джентльмен.

 

                                                                     Молния
                                                                     Уст

                                                                     Туча

                                                                     Глагол
                                                                     Говорит
                                                                     Сквозь
                                                                     Лицо

 

Один молодой «наполеон» в Крыму, имени которого упоминать мы не будем по причинам вполне понятным (а я не мистический романтик, и мистицизм мне не с руки), рассказал нашему герою замечательную историю о том, как он выяснял отношения со своими начальниками по службе, а после рабочего дня (ведь кто-то сказал, что рука с пером не стоит руки на плуге) заходил в магазин игрушек и покупал оловянных солдатиков, которым, как лютым врагам (вот ужаснулся бы Андерсен!), отшибал молотком головы.
– Согласись, читатель, что такая «расправа» над врагами, может, и не лучший способ избавиться от депрессии, но зато это – весьма эффективный способ доказать себе, что ты – не человечек, подвешенный за ниточку страстей, а человек, имеющий душу и внутренний мир; мир, где движется всё по закону, этим же миром над собой установленному, по закону, согласно которому (а кто сказал, что Пушкина нужно сбросить с корабля современности? Тяжёлая артиллерия пригодится в бою с жёлтой подводной лодкой) только и можно судить художника.
О, мир пластилина и детских игрушек! Да здравствует человек, сохранивший лицо ребёнка и душу поэта, ибо только ребёнок общается с Богом!
Турарти не мог не сразиться в солдатики с новым «наполеоном» от литературы. Был назначен уже и торжественный день для великой баталии (а кто сказал, что «шизофрения» не была обещана?).
В условленный час Турарти стоял перед дверью квадратной квартиры, держа за спиной драгоценный пакет с разноцветными паучками, которыми он решил заменить оловянных солдатиков со своей стороны и дать грандиозный отпор солдатикам «наполеона».
«Когда пауки и солдатики были расставлены друг против друга, в квартиру ворвались безумные санитары и нас повязали», – отметил Турарти в своём дневнике.
Так в больнице для умалишённых им оказали радушный приём, превратившийся в настоящее Ватерлоо.

 

10

 

«Всюду бизнес и жизнь», – промелькнуло в сознанье Турарти, когда он открыл на рассвете глаза и дымка тумана, слетевшая с глаз, растаяла в солнечных зайчиках, танцующих на подоконнике и занавеске. «Не время доконает меня, а я доконаю время», – подумал Турарти, присев на постели.
Голубь, топчущий подоконник, разбудил его окончательно, и он, посмотрев на будильник, заметил, что время остановилось.
«Господи, что же будет, если я опоздаю – не встречу её? Что будет, что будет, что будет?»

 

                                                                     Скрипка

                                                                     Отчаянье

                                                                     Жизни
                                                                     Оркестр

 

Мир раскололся пополам, и трещина прошла через сердце поэта, когда он бежал на вокзал встречать дорогую невесту, в которой сошлись для него все чаянья жизни во времени – вечная женственность.
Мир, полный грусти и счастья, шумел на ветру клейкой клятвой майской листвы, и солнце ласкало влюблённых, когда они мчались огромной Москвой на такси.
«Москва – не безмолвная громада холодных камней, составленных в симметрическом порядке... нет! у неё есть своя душа и своя жизнь», – говорил Турарти возлюбленной, когда перед ними открылась московская панорама – долина, усыпанная лентуловскими церквушками и домами.
Москва, как набор гранатовых украшений, лежала в ореховой скорлупе шкатулки, приготовленная в подарок невесте – голубой лавине горного ледника. Он был влюблённым Наполеоном, сделавшим предложение российской аристократке на Поклонной горе, откуда он кинул первый взгляд на гибельный для него Кремль, откуда в первый раз он увидал его вещее пламя: этот грозный гранатовый светоч, озаривший его торжество и его падение! Турарти боялся своей возлюбленной, боялся, как всякий мужчина боится женщины, которой сделал предложение. Женитьба казалась ему гибелью «Титаника» – московским пожаром Кремля, зловещее зарево которого отразилось в гранатовых украшениях, подаренных им перед свадьбой невесте.
Так пусть же идёт всё по Божьему плану... Ликуй, аллилуйя-любовь!

 

11

 

«Жизнь моя затянулась, – с грустью отметил Турарти в своём дневнике. – Почему не женился Христос: не успел или нельзя было? Господи, дай ответ! Не даёт ответа. Куда ни обратись, всюду вопрос, а не ответ».

 

                                                                      Вопрос
                                                                      За
                                                                      Вопросом

                                                                      Волна

 

– Неужели Фет был прав, когда сказал, что в незнании – одно прискорбное, но нет в нём страшного?
– Не сурьми бровей! – молвил Великий Учитель Ученику. – В этой жизни человек – всего лишь песчинка...
– Которая рвёт пушечные жерла?
– Нет, мы ничего не разрушаем и не рвём, но составляем единую цепь времён. Поэтому не требуй от жизни большей правды, чем та, которая даётся свыше.
– Все говорят... Но правды нет и выше. Что толку, если я останусь жить и новой высоты ещё достигну?
– Тебе решать, но помни: жизни пир не тянется без срока. Нам преумножить надобно талант...
Она уезжала. Шумела листва, и слёзы подступили к глазам, когда он её целовал на перроне, предчувствуя тяжесть разлуки.
«Будь мужественным!» – сказала она и села в последний вагон отходящего поезда.
Небо, только что блиставшее солнцем, затянулось сизыми тучками. Гром ударил в тарелки, и брызнул дождик. Повисли дождевые перлы. Пролетела неделя, другая, а он всё писал и писал свой роман, роман, который собирался подарить ей на их свадьбу. Но будет ли свадьба? Что скажет читатель? Интересно узнать его мнение, тем более что в истории литературы читателю впервые предоставляется право вмешаться в повествование. Но, Бог мой, вместо того, чтобы воспользоваться уникальной возможностью, читатель в ужасе затыкает свои уши и настаивает, я бы даже сказал – требует, чтобы его оставили в покое.
«Вот и хорошо, – подумал Турарти, закуривая сигарету. – Хорошо, когда душа укутана от осмотров в жёлтую кофту, хорошо, потому что всему своё время, и время всякой вещи под небом».
Так что же будет с нашим героем, который, как выяснилось, тоже пишет роман и, кажется, собирается жениться, жениться, когда осыплется на лесные тропинки чёрно-жёлтое кружево листьев, этот скорбный узор драгоценного времени, времени и пространства, которое развернётся в следующей главе?

 

12

 

Ах, эта унылая пора – очарованье очей с чередой печали и радости. Что может быть прекраснее осеннего тёплого дня где-нибудь под Звенигородом? Мягкая, послушная акварель, тёплые пастели землистого цвета, как лица крестьян, ложатся на дно голубого оврага.  Шумит серебристый ручей, петляя меж тоненьких сосен, подобно змее, что сбросила пятнистую кожу ночи. Причудливые тропинки, усыпанные кленовыми листьями, то разбегаются в разные стороны, то сходятся вместе. Звенигород нам Царское село!
«Ах, эта пора, – отметил Турарти в своём дневнике, – унылая пора моей невозвратной юности, у которой я получил первые уроки тишины и чистого созерцания. О, как долго тянулись часы, проведённые в раздумье у ручья (от жажды умираю над ручьём), где мечтал я встретить глазами глаза ненаглядной невесты, невесты, которую я поцелую впервые, как ветер целует раскрывшийся утром цветок!»
«Но детство кончилось, – молвила Муза, – и наступила зрелость. Жить нужно с осознанием того, что в сказочное детство нет возврата, что всё гибельно и всё то, что грозит гибелью, таит для смертного сердца неизъяснимые наслаждения».

 

                                                                      Бездна
                                                                      Духа

                                                                      Парящая
                                                                      Готика
                                                                      Скал

                                                                      Утлые
                                                                      Домики

                                                                      Бисер

                                                                      Огни

 

Вот первый сон лирического героя, сон, навеянный трассирующими впечат-лениями угасающего сознания.
Черепная коробка (волосы – лес) тихо раскрылась, как тайный сосуд со святыми дарами – светящимися озёрами и ручьями. Страшный ветер, ворвавшийся в космос, унёс по спирали в воронку души жёлтый рой облетевших, как листья, планет. О, ветер сверкающей смерти, что веет с вершин розоватого дня, ветер, жалобным визгом и воем надрывающий душу поэта, ветер, сметающий всё на своём пути, как в фильме Феллини «Дорога»!
«Но где я укрою тебя? – подумал Турарти о своей возлюбленной. – Ведь ты – человек, а не ангел. Нельзя жить в разрушенном доме. Из него остаётся только уйти. Так, но где я укрою тебя, когда входят ко мне такие большие чужие мысли, пугают, потом покидают меня, но всегда возвращаются к ночи?»
И тут он проснулся.

 

13

 

– Читатель, от предыдущей главы ты ожидал развёрнутого пространства сюжетной коллизии, обещанного в конце одиннадцатой части нашего сочинения, а вместо этого тебя угостили лирическим отступлением, ничего не прибавляющим к тому, что уже было сказано. Не печалься и верь автору, прибегнувшему к приёму обманутого ожидания, чтобы после сполна удовлетворить твой варварский интерес.

 

                                                                      Любопытство

                                                                      Оторванный
                                                                      Нос

                                                                      Созвездие
                                                                      Манёвров
                                                                      И
                                                                      Мазурки

 

– Как избавиться от любви к женщине? – поинтересовался Турарти у нового знакомого из славного города Тольятти, знакомого, оставшегося без документов и средств к существованию.
– Да кто же отказывается от счастья? – с грустью заметил отчаявшийся бомж. – Вы либо невероятно умны, либо – полный дурак, – сказал он и тут же заплакал.
– Но всё же, как избавиться от любви к женщине, которой сделал предложение и, получив согласие, дал полгода для окончательного решения?
– Никак!
– Неужели это конец и нет спасения?
– Спасения нет. Но есть попытка вышибить клин клином. Но, думаю, это вам не поможет, если вы её любите.
– Да! я безумно люблю эту женщину. Но мне жениться нельзя. Семейная жизнь отнимет душевные силы, которые пригодятся на творческом поприще.
– Не знаю, что и сказать, – заговорил наш новый знакомый, размазывая руками крупные слёзы. – Я – моряк, моему киндеру – шесть лет, а жена, пока я полгода бороздил моря, завела себе хахаля. Сначала было всё хорошо. Но потом я почувствовал, что что-то не так. Начались мучения и угрызения совести. Я стал пить. И вот я оказался здесь, в Москве, без прописки и документов.
– Так вы бы поговорили с ней.
– Я говорил. Но всё оказалось бесполезно. Он трахал её на глазах у ребёнка, а я после этого не мог её больше терпеть, хотя и любил.
«Я и не подозревал, – подумал Турарти, – что мужчина может быть такой размазнёй и что любовь приносит такие страдания».

 

14

 

«Бля буду, господин, навечно мы входим в моду», – пококетничал словарём Турарти из своего романа на встрече с почитателями его дарования в библиотеке имени Короленко. «Я – сын библиотечного женского батальона! – сказал он собравшимся. – Я знаю мощь мою: с меня довольно сего сознанья! А если читатель возмущён употреблением ненормативной лексики в моём сочинении, то это факт его биографии. Не могу же я опуститься, читатель, до твоего уровня. Прости, но я знаю, что ты привык лежать на вытертом цветастом тюфячке и держать в руках мои произведения, привык, чтобы я тебе всё разжёвывал и клал в рот, а от тебя никакой работы не требовалось. Видит Бог, что такой читатель мне не нужен. Мне нужно не количество, а качество читателя. Поэтому прошу недовольных покинуть зал суда... Лёд тронулся, господа присяжные заседатели... Заседание продолжается!»
Думаю, что у нашего романтического героя появились недоброжелатели. Значит, жив ещё Курилка журналист, и, значит, ещё не иссякла порода судьбоносно-берилловых жил. Сказать по правде, автор позавидовал мужеству своего героя, его отповеди читательской аудитории и его эпохально-нахальному роману с табуированной виньеткой.

 

                                                                       Слепок
                                                                       Молнии

                                                                       Росчерк
                                                                       Пера

 

– Всё движется любовью! – сказал Турарти новому литературному критику, родившемуся от страсти таксиста и разговорчивой прачки, сказал, когда они свернули во время вечерней прогулки по старой Москве на улицу красных фонарей (на Тверскую улицу, читатель).  – Вы помните то ослепительное место из «Песен Мальдорора», где Мальдорор «совокупляется» с акулой? Заметьте, что рыба – символ Христа. Значит, акула мирового бизнеса – «символ Христа мирового бизнеса», а критик – присосистый паразит на теле литературы.
– Не богохульствуйте! – закричал уничтоженный критик, метивший в наполеоны.
– Тень, знай своё место! Здорово в веках, Белинский! Ведь ты не теплохладный Лев Аннинский и не затычка в каждую бочку! – воскликнул Турарти, чтоб юного критика чуткая тень отшатнулась от стенки публичного дома, как карбонарий.
Так скурвилось время критической мысли в России и наступила эра «универсальнейших технологий», то есть политкорректности и капитала.
– Признайся, читатель, что эта глава достойна «Четвертой прозы» Осипа Мандельштама.
– Ещё бы! – скажет читатель.
– А раз так, то автор счастлив попотчевать читателя крупной солью светской злости, злости, которой стал оживляться разговор. Но вернёмся к роману.
Турарти решил сбежать от невесты, как Подколёсин (о, сыромятная бабья сладость!), точнее – попробовать уйти от судьбы, притвориться, заснуть. Но услышал, как в дряхлую спину ему хохочут и ржут канделябры.
«Что делать, что делать, что делать?» – звенело в ушах у героя, и жирный паук танцевал на его поводке.
Так тянулись по Волге и шли одинокие дни – бурлаки...

 

15

 

Не случайно мы вспомнили о бурлаках. Здравствуйте, Илья Ефимович Репин!
Невеста жила на Волге и представлялась Турарти оранжевой баржей, которую он неохотно тянул по жизни.
«На фига козе баян?» – подумал Турарти и бросил канат, которым его обвязала невеста: перестал ей звонить и писать.
– Свобода – это когда никому ничего не должен, – сказал наш герой смачной бляди, подсевшей к нему на скамейку, на борту которой был высечен геральдический знак Содома.
– Свобода во всём! – сказала прореха на русской литературе и подвинулась ближе к герою, когда он её пригласил к себе на квартиру.
Ехать было недолго. По дороге она показала ему мясистый язык гвоздичного цвета.
– Довольно с вас! – подскажет читатель и будет прав.
– Я – натурщица! – сказала его новая спутница, желая произвести на Турарти эффектное впечатление. – Меня интересуют такие мужчины, как вы. Романтики – это моя стихия.
«Ах, боже мой! – промелькнуло в сознанье героя, – что станет говорить княгиня Марья Алексевна?»
Так называл он по-свойски свою старшую «злую сестру».
– Как вас зовут? – поинтересовался Турарти у обольстительной кретинки, чей взгляд светился, как ацетилен.
– Матрёна Марковна, вдова! – представилась русская женщина.
– Читатель, ты вправе требовать от автора оригинальности в выборе имён для персонажей. Но где же их взять, как не в русской карнавальной литературе? Что имя? Лишь оболочка, которую мы носим при жизни. Не нами взвешены наши сущности.

 

                                                                       Ветер

                                                                       Орфей

 

– Я – член католической общины! – молвил Турарти в надежде избавиться от Матрёны Марковны (а в прошлом он получил благословение от Папы Римского Иоанна Павла II в палиндромическом 1991-ом году во время паломничества в Ченстохову, где у поэта поехала «крыша» из-за буржуазной контр-революции, а после распался Советский Союз. Впрочем, Римский Папа больше не благословлял поэта, потому что никто ещё не подсчитывал, сколько людей посходило с ума от подобных «благословений»).
Но ужас! при этих словах Матрёна Марковна развеселилась, и внезапный восторг полонил её ум, как первый стих из ломоносовской первой оды «На взятие Хотина»...
Турарти бежал быстрее лани, подгоняемый ветром и временем, бежал, оставив в пылу сраженья в руках у Матрёны Марковны (и роковое их слиянье, и... поединок роковой...) католические регалии – изумрудные чётки.
Так закрылась самая замечательная страница русской литературы, страница, которую принято называть реализмом.

 

16

 

Итак, она звалась Татьяной. Поначалу она показалась ему спокойной и ласковой. Но вскоре он понял, что это – закидонистая девчонка и совсем не ангел с прозрачными крылышками, не эфирное создание (ох, уж эти мне воздушные вымыслы поэтов), а лютая кошка – темпераментная пантера, хранящая во взоре достоинство, а в движениях – грацию.
«Ну и удружил же ты мне с женою, Александр Сергеевич», – подумал Турарти и вдруг написал маленькое стихотворение:

 

                                                                       Женщина
                                                                       Море

                                                                       Волна
                                                                       За
                                                                       Волною

                                                                       Любовь

 

«Моё неземное блаженство, ласточка, упавшая на горячий снег, понимаешь ли ты, на какой тернистый вступаешь путь? – обратился Турарти к Музе, одетой в доспехи из солнца. – О, русская проза! Эта дорога поросла высокой травой и бурьяном. О, как давно по ней никто не ходил! Каждый стебель – отточенный, острый клинок. Прости, если я виноват. Дай же мне руку. Идём».
– Я написал целых три романа – трёх «толстяков»! – сказал, огромив мощью голоса мир, Красивый Двадцатидвухлетний Подросток.
– Да что вы говорите? – обрадовался Турарти. – Надо же! три романа, и ни в одном глазу.
– Причём здесь глаза? – нахмурился неоперившийся гомункул, только что вылупившийся из охлаждённой колбы Литературного института.
– Помните маленький осколок, попавший в глаз Кая? А «Королевскую невесту» Гофмана?
– Да, но причём здесь глаза?
– А притом, дорогой друг, что эпоха Ренессанса миновала, притом, что мы с вами живём в век узкой специализации и что для созревания нужно больше времени, чем в ХIХ веке. Да и вообще, откуда у вас может быть проза?
– Всё это так, но причём же здесь очи?
– А притом: Нарцисс любим был мною за то, что он лежал на моих берегах и смотрел на меня, и зеркало его очей было всегда зеркалом моей красоты.
Так созревает черновик учеников воды проточной. О, гормональная поэзия и проза русских мальчиков! Девочки здесь не в счёт.

 

17

 

«Господи, неужели Ты заберёшь мою жизнь, не дав завершить начатый труд? – отметил Турарти в своём дневнике. – Я знаю, что нужен Тебе на этой планете и верую в мудрость Твою. Господи, дай же мне мужества выдержать ужас осеннего ветра, срывающего жалкие листья романа с печальных ветвей моих рук – Твоего создания. Господи, я не достоин Твоей благодати. Я – маленький человечек, погрязший в грехе. Разбей меня в щепки грозой справедливого гнева. Я не достоин быть человеком, ибо только безумец дерзает общаться с Тобою на равных. Господи, дай же мне мужества для покаянья. Я верую в мудрость Твою».

 

                                                                      Слово

                                                                      Золото

                                                                      Клятва

                                                                      Свинец

                                                                      Божье
                                                                      Облако

                                                                      Куст
                                                                      Купины

                                                                      Листья

                                                                      Скрижали

                                                                      Сверкающий
                                                                      Дух

                                                                      Светлый
                                                                      Ветер

                                                                      Прозрение

                                                                      Почерк

                                                                      Трава

 

Славься, Господи, в хоре согласных светил – солнц, рождённых Тобой! Славься, Господи, светом прозревшей души, ибо свет – это сущность Твоя!
Так славься же, Господи! Славься в веках! Славься, Господи, Рана-Глагол!

 

18

 

«Умею ли я зарабатывать хлеб, я, некоронованный Гомер русской литературы?»
– Запомни, читатель, что эти слова были сказаны нашим героем в самом конце второго тысячелетия, на заре ХХI века.
Неприкаянность в этой жизни толкала Турарти на безнадёжные поиски работы. Он понимал, что для него любая работа, кроме творческой, равносильна кастрации, что жизнь коротка и что человек едва ли успевает сделать и сотую часть того, что было ему предназначено Богом.
– Да у вас же внешность интеллектуального карьериста! Вы же всех загрызёте, если устроитесь на работу, – сказал ему Шестидесятишестилетний Обаятельнейший Мошенник, проваренный в чистках, как соль.
– Вы так думаете?
– Я не думаю, а знаю! К вам никто на пушечный выстрел не подойдёт!
– Вы правы, меня в литературных кругах стараются все обойти стороной. Господи, чем же я их отпугиваю?
– Те люди, с которыми вы общаетесь, ненавидят творчество и тем более – конкуренцию. Известно, что лелеют одних эпигонов и подражателей. Им нужен интеллигент-хлюпик, который не может ударить палец о палец. А ваше кипучее дарование их повергает в ужас, потому что у вас есть царь в голове (от лица царёва недруг побежит, позабудет в Русь дорогу) и при случае вы можете дать по мозгам, то есть отправить их всех в интеллектуальный нокаут.
– Что же делать?
– Смиритесь с судьбой! Вы что! забыли, в какой вы живёте стране? У вас же другой тип мышления, и таким, как вы, здесь себя не найти. Редиска – она только сверху красная, а внутри – белая.
– Вы правы, кого ни возьми из русских поэтов – все мученики. Литература – это дело мужское, кровавое. Что же делать?
– Бежать!
«Слушай больше этого старого пердуна! – сказала Турарти «злая сестра» – княгиня Марья Алексевна. – Этот старый козёл тебе просто польстил!»

 

                                                                      Тучное
                                                                      Облако

                                                                      Низкая
                                                                      Лесть

 

Как тяжёлые бочки, катились медлительно дни. Турарти писал свой роман и мечтал о невесте.
«Вот и лето промчалось», – подумал Турарти, взглянув за окно, где ветер осенний сметал пожелтевшие листья в остывшую Лету.
Так пусть же горит, не сгорая, русская гроздь горьковатой рябины – царская купина.

 

19

 

– В начале было Слово, а уж потом – литературоведение и литературоеды, – сказал Турарти Минеральной Милене Мильтоновне – профессору Московского государственного университета имени Ломоносова, преподавателю-стиховеду, похотливой кретинке и карьеристке, сказал, когда они встретились через десять лет после сдачи экзамена, который Турарти ей трижды сдавал (ужо вам, любители белозубых стишков!). – Вы, прихлебатели на теле литературы – навозные жуки-импотенты – стиховеды Орлицкий, Федотов, Гаспаров и прочие, отыдите, нерадивые, потому что материя стиха, которую вы препарируете, то есть преподаёте, – мертвечина, а сущность поэзии – это душа, ведь за живых и неизвестных не платят (а сейчас не платят подавно – ни за живых, ни за мёртвых). Вы думали – я шут? Я – суд! Я – Страшный суд. Молись, эпоха!
– Почему вы такой злой? Чем же я вас обидела?
– Как! вы забыли, что вы меня психологически изнасиловали на экзамене? Ведь экзамены – это садизм в чистом виде, неуважение к личности маленького человека! Истинно говорю: для того, чтобы пройти сквозь объективно-астрономический ад экзаменов, нужно обладать темпераментом макаки и нервами как сталь.
– А по-моему, нужно знать предмет! – сказала с издёвкой Минеральная Милена Мильтоновна и сексопильно облизнулась.
– Вот именно! Здесь-то и зарыта собака, сторожащая вход в преисподнюю. Чтобы знать предмет, для этого нужна как минимум жизнь, а не полгода, тем более что жизнь – не экзамен, а данная Богом реальность.
– Вот и принимайте реальность такой, какая она существует! – окрысилась Минеральная Милена Мильтоновна и скрылась в аду метрополитена.

 

                                                                      Грёза
                                                                      Врубеля

                                                                      Сладкая
                                                                      Жизнь

 

Турарти не сомневался, когда оборвал серебристые струны, связующие его с невестой, что Таня ему позвонит. Но он просчитался: театрального капора пеной проплыли три месяца лета, наступила пора Левитана и Бунина, а он всё ждал и надеялся услышать междугородний телефонный звонок, ведь телефон (а он по наивности так и думал) – лягушка, которая молится Богу.
«Вот и осень настала, – подумал Турарти, – полетели опять паучки на серебряных нитях...»
Однако она не звонила.
«Нет, она не любит меня!» – сказал он себе и набрал её телефонный номер.
«Так, так», – подумал читатель в надежде услышать их разговор, который так и не состоялся в силу того, что автор устал и решил отдохнуть.

 

20

 

– Может, читатель хочет узнать что-нибудь о личности автора, пишущего этот роман ему на потребу? Право, читатель, автор и не думал от тебя прятаться, тем более что ты уже догадался: узнал меня по когтям, а я тебя – по ушам. Вот мы и познакомились, дорогой читатель! Поверь, что у нас с тобой осталось не так много свободного времени, чтобы хоть как-то закончить эту никчемную встречу, которая (упаси нас, Господь!) может перерасти в дружбу. Простимся, читатель, теперь навсегда. Далее ты пойдёшь своей дорогой, а я – своей. В добрый путь!
– Попутного ветра! – ответишь ты на прощанье.
– На том и расстанемся.
«Почему бы вам не дать мне денег? – обратился Турарти к читателям своего романа на цикле вечеров в литературном клубе «Подвал № 1». – Любишь кататься – люби и саночки возить. Поверь, читатель, что деньги не развращают писателя, а продлевают ему жизнь и твоё, читатель, наслаждение этой жизнью. Что может быть лучше взаимопонимания между читателем и писателем? Это неправда, когда говорят, что чукча не читатель, а писатель. Грош цена такому писателю. Ещё меньше цена писателю, который читает себя. Но есть ещё и писатель, читающий только то, что близко ему по духу. Такому писателю я бы вообще не давал денег. Мужайся, читатель, до конца, когда я скажу, что есть на свете особенный тип писателя, ни при каких обстоятельствах не перечитывающий книг, стоящих у него на полке. С таким писателем, я думаю, разговор должен быть коротким: такой писатель не имеет права именоваться писателем. Вот мы и познакомились, дорогой читатель! Надеюсь, ты сделаешь правильные выводы из того, что я тебе рассказал? На том и расстанемся».

 

                                                                      Дни
                                                                      Безумные

                                                                      Радостный
                                                                      Труд

                                                                      Чрево
                                                                      Вселенной

                                                                      Золото

                                                                      Плод

 

«Честь безумцу, который навеет человечеству золотой сон! Но кто у него будет принимать «интеллектуальные роды», где взять ему близкого человека, способного заменить «злую сестру?»» – так думал Турарти, играя в классики с Музой не ради денег, а чтобы проводить вечность.
 

 

21

 

Княгиня Марья Алексевна, «злая сестра» нашего героя, не хотела быть ему больше нянькой (вспомним кучерявого сорванца, читающего свои сочинения Арине Родионовне); она не только не хотела, да и не могла служить для него твёрдой опорой: беломраморный Парфенон её сознания озарился янтарным рассветом последней любви. Граф, на которого она с щедростью растрачивала сокровища своего сердца, был, в сущности, совсем не мерзок (он сед и строен. Я был с ним по-российски дерзок, он был расстроен) и походил на облысевшего Силена русской литературы – профессора, флиртующего со своими студентками – филфаковскими вакханочками.
«Ох, уж мне этот факультет невест!» – подумал Турарти и принял реальность такой, какая она была: перестал устраивать сцены ревности и обзавёлся невестой.

 

                                                                      Небо

                                                                      Древо
                                                                      Познанья

                                                                      Блаженное
                                                                      Яблоко

                                                                      Туча

                                                                      Гроза

 

Свадьба была неизбежна, как математическое доказательство существования Бога. А пока этого не случилось и не грянул гром, наш герой пребывал на Патмосе в высоком неведенье относительно Божьего замысла и грыз золотое яблоко.
– Как же, в неведенье! – скажет читатель. – Он же сделал ей предложение и получил согласие.
– В том-то и дело, дорогой читатель, что наш герой этого не понимал: не понимал, как всякий мужчина не понимает поступков, которые делает и за которые потом расплачивается, поступков, продиктованных чувствами долга и чести и названными для удобства в народе любовью.
– Здесь можно было бы поспорить! – воскликнет читатель, воспитанный на классицизме Корнеля, Расина, Мольера и других знатоков человеческих чувств, тех тайных пружин, на которых и вертится мир.
– Можно было бы! Но истина не рождается в споре, тем более что автор не хочет поссорить два века.
– Так-таки и не хочет? – спросит читатель и будет прав.

 

22

 

– Так ведь это же роман о романе с читателем! – сказал прозорливый писатель смущённому автору, который любезно ему показал несколько глав.
– Ты хочешь сказать (а писатели друг с другом всегда на «ты»), что в наше время невозможно писать о других, как только о себе, и что в этом романе я намарал свой портрет?
– А разве это не так, ведь ты же собирался жениться?
– Дорогой друг, любовь – вещь эмоциональная, и, будучи таковой, она противо-положна чистому разуму. А разум, как известно, я ставлю превыше всего. Что касается меня, то я никогда не женюсь, чтобы не потерять ясности рассудка, тем более что между героем и мной пролегает пропасть: он – романтик, а я – реалист.

 

                                                                      Лёд
                                                                      И
                                                                      Пламя

                                                                      Пламя
                                                                      И
                                                                      Тьма

 

«Вот в чём дело», – подумал Турарти, подслушав случайно их разговор, проходивший в одном из литературных салонов, разбросанных по Москве в невероятном количестве (об этих салонах – отдельная песня: читатель ещё получит главу, посвящённую этой теме). «Значит, автор меня выдумал? Это новость! Замечательно! Грандиозно! Брависсимо! – промелькнула, как молния, царская ярость в сознанье Турарти. – Что же, значит, настало время выяснить с автором отношения, дать ему, так сказать, прикурить и поставить на место. В скобках заметим, что автор – плод моего сознания, то есть нуль, вообразивший себя единицей. Но дружбы нет и той меж нами. Все предрассудки истребя, мы почитаем всех нулями, а единицами – себя. Автор умер! Да здравствует новый автор! А в гробу-то барин; а за гробом – новый. К глупым полон благодати, к умным беспощадно строг, бог всего, что есть некстати, вот он, вот он русский бог».
– Стоп, стоп, – скажет читатель, – это мы уже где-то слышали.
«А что, если читатель прав и я не гений?» – подумал Турарти и стал пауком – собственной тенью, танцующей на серебристом узоре времени.
– Стоп! стоп! – возмутились читатели, – и это мы уже где-то слышали. Требуем настоящего автора. Автор, на сцену!
– Вот мы, читатель, и вместе! Я рад за тебя, что ты не запутался в хитро-сплетениях паутинистых чувств, в которые вдеты две нитки дождя (смотри первую главу нашего сочинения). Ты прав, когда говоришь, что тебе я уступаю место: мне время тлеть, тебе – цвести, что парус продолжен облаком и мир – не бездушная калька с прекрасного звёздного неба, а Божье творенье – МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК.
Так было. Так есть. И так будет.

 

23

 

«Не дёргайся, критик, я не лыком шит и не лаптем хлебаю щи, и в нос не тычу тебе портянки, как символ веры и тоски! Видишь, как Земля изъёрзалась подо мной, желая отдаться? Подвинься-ка, Достоевский! Э-ге-гей, Председатель Земного Шара! Здорово, литературная мафия!..»
Продолжительные аплодисменты...
– Извини, дорогой читатель, что автор вынужден прервать исторический монолог своего героя на Фестивале верлибра в музее Вадима Сидура и вмешаться в повествование. Дело в том, что по странной случайности эпохально-нахальный роман нашего лирического героя называется «Маленький Человек».
«Эй! время – тощая сука – что ты тянешься по пятам, как розовый презерватив? Блоку – блоково, Богу – богово. Ау! литературная сволочь», – подумал Турарти, входя со своим романом в редакцию литературно-художественного журнала «Знамя» к заместителю главного редактора Малюте Скуратову.
– Мне нравится «Маленький Человек», – сказал с восхищеньем Малюта Скуратов грозному Цензору (а кто вам сказал, что в России не стало цензуры, особенно в «толстых», да, к сожалению, «тонких» литературных журналах, где руку моет рука, в журналах, кормящихся на дотациях от государства?).
– А подать сюда Ляпкина-Тряпкина, то есть роман! Поднимите мне веки! – молвил Цензор священных реликВий – Чупринин-Чубайс, ставленник англосаксов, говоря на жаргоне, «смотрящий». – Я больше не могу противиться судьбе: я избран, чтоб его остановить.

 

                                                                       Голгофа

                                                                       Глагол

 

«Чуть помедленнее, кони! Чуть помедленнее!» – раздался голос с серебряной хрипотцой из палатки с аудио и видео продукцией, когда Турарти, получив пинка из редакции, свернул с Никольской улицы в Богоявленский переулок.
– Прости, дорогой читатель, что автор решил сократить (на это у нас есть свои причины) обещанную главу о литературных салонах, о которых можно было бы не говорить и вовсе, если бы не одно обстоятельство. Впрочем, об этом мы умолчим. Довольно будет с тебя, читатель, если мы на страницах нашего затянувшегося романа представим тебе чистейшей прелести чистейший образец, образец козлоногого сброда литературных засранцев, держателей тайн и начал.
Турарти не знал и не ведал, когда появился в одном из салонов на шабаше литераторов, что салоны раскинули тайную сеть со своей клиентурой – шлюшками, алкашами и шизиками. Он не знал и по глупости думал, что писатель – главный в литературе. Но оказалось, что в перевёрнутой шкале ценностей (без Бога и любви в России пусто. Не славой, а позором будут дни, что низвели высокое искусство до буффонад и пакостной мазни) настоящий писатель поставлен на колени и занимает последнее место. Ведь главные – это критики, потому что они рекламируют автора, редакторы «толстых» литературных журналов, представляющие писателя профессиональной среде, издатели, продвигающие книги на рынок, то есть свинарник (я допущен к кормушке, несмотря на стихии. Из неё пил Державин и Пушкин, и хлебали другие).
«Привет, круговая порука, сброд тонкошеих вождей! –  подумал в сердцах про себя Турарти. – Куда, куда вы удалились, моей весны златые дни, дни, когда я не знал о химерах, подстерегающих созерцателей на пути к готической вершине, не знал о цене за дар созерцанья (а разве мы не доказали с тобой, читатель, что размышление – семя скуки?), не знал ни созерцания, ни сомнений и жил чистым восторгом удивления перед красотой мира?»
– Представь, о, ужас! читатель, что этим засранцам, то есть писателям и поэтам, ты должен сейчас поклониться и вылизать жопу (заметь, каждому графоману), потому что это и есть русская литература, судить о которой я не берусь, поскольку принадлежу к её цеху, поклониться и считать их плевочки – жемчужиной.
«Так вот о какой прелести говорил автор», – подумал читатель и вспомнил послушника святого Антония из «Киево-Печерского патерика».

 

24

 

«Смирись, дорогой читатель: ты – мой послушник, а я – твой Антоний, – писал Турарти своей ненаглядной Танечке, ценившей его талант и следившей за его творчеством. – Неужели мой герой (а Турарти по мере написания посылал ей главы своего романа) – подражание, ничтожный призрак, москвич в Гарольдовом плаще, истолкование чужих причуд, полный лексикон модных слов, пародия? Ужель ты разрешила загадку?»
– Да, мой Учитель (а она обращалась к нему только так), я люблю своего Учителя и хочу, чтобы ты был счастлив.
– А счастье было так возможно, – был его лаконичный ответ, когда в очередной раз они выясняли отношения по телефону.
Татьяна была уже десять лет как замужем, но семейная жизнь не сложилась: она рано выскочила замуж за важного литературного генерала, смотревшего на неё как на предмет драгоценной мебели, за которой не надо ухаживать и достаточно протереть сухой тряпкой – деньгами. Таня мучилась от бессилья хоть как-то наладить семейную жизнь, тем более что детей у них не было, а ей очень хотелось иметь малышей, и по совету друзей она поступила на заочное отделение Литературного института, где встретила (а нам ведь известно, что Сатана шутит любовью) Разжалованного Поручика – сплетника и дуэлянта.
«Я психолог... о, вот наука!» – сказал Разжалованный Поручик нашей Танечке, желая немедленно овладеть её телом.
Но Таня оказалась крепким троянским орешком: взять её силой было нельзя. Тогда Разжалованный Поручик решил её обмануть и завладеть хитростью (маменьки, бойтесь отпускать своих дочерей без присмотра в Москву; это говорю вам я, автор, говорю, потому что сам уже давно не грешу): сыграть на жалости – модернизированном троянском коне современной болезни – раковой опухоли, которой у него, разумеется, не было. О, женская жалость, не знающая границ! Вам, донжуаны, ещё отольются женские слёзы...

 

                                                                       Янтарные
                                                                       Капельки

                                                                       Бусы

                                                                       Смола

 

Сон разума, породивший чудовищ, развеялся. С глаз нижегородской мадонны слетела, как чайка, туманная пелена, и она проснулась. Разжалованный Поручик не давал ей прохода, когда она приезжала на сессию: грозился убить и требовал нежности, которой она к нему уже не испытывала.
Так опыт, сын ошибок трудных, из девочек делает женщин.

 

25

 

– Но пройдём, дорогой читатель, в первую поэтическую осень нашего лирического героя, осень, ставшую его первой любовью.
Какой же из русских поэтов не писал о любви – первой любви, навечно в душе оставившей отпечаток рассветного солнца – осенний листок? О, промелькнувшая буря страстей! Дни и ночи! Ночи и дни. Только не по Гесиоду, а по нищему доходу да по бедствиям родни.
«Что же стало с тобой, Маленькая Шапокляк (заметь, читатель, сколько нежности вложил наш герой в тайное имя своей первой любви, которая была, может быть, единственной и, как всякая первая любовь, недолговечной), помнишь ли ты меня, нашу встречу – последнюю встречу?» – отметил Турарти в своём дневнике.
– Прости, читатель, что автор сейчас вспомнил дни своей невозвратной юности (а кто нам скажет, что мы не умели жить, что в нас не горели добро и нежность и что мы не жертвовали красоте?), вспомнил, и на глаза навернулись слёзы.
Маленькая Шапокляк была наделена от Бога огромным поэтическим талантом – талантом импровизатора, оценив который, Турарти сделал ей предложение. Она была замужем и по-своему несчастна (попробуйте отнять у женщины её несчастие. Что тогда у неё останется?): её муж был пьяницей, и ей приходилось одной воспитывать дочь, которая быстро росла. Турарти прилагал все усилия, чтобы спасти её поэтический дар. Но силы оказались неравными. Она не считала себя поэтом и не хотела работать над словом – чудеснейшим инструментарием Бога, и он отступил. Причиной её отказа было ещё и то, что муж зарабатывал много денег (они вместе учились в Московском физтехе и поженились ещё студентами; заметим, что Алексей, так звали её мужа, был мастером спорта по шахматам и обыграл Анатолия Карпова на сеансе одновременной игры в институте), а Турарти не мог предложить ей безбедную жизнь, потому что искусство требует жертв: либо – творчество, либо – рубли. А если рубли будут за творчество, то это уже не творчество, а поденщина и конъюнктура!

 

                                                                       Злато
                                                                       И
                                                                       Золото

                                                                       Слово

                                                                       Любовь

 

Это было первое поражение Турарти от жизни, поражение, которое он принял, как полководец, с достоинством. Но сохранилось случайно письмо от Маленькой Шапокляк к нашему «полководцу», письмо, отрывками из которого мы и закончим эту историю:
«Возможно, я хотела убедиться, что чувство не растёт из поэзии – только наоборот. Или втайне надеялась, что оно возникнет: Пигмалион – Галатея, – кто ещё кого оживил – неизвестно...
Так статическое, растворённое в течение музыки, красота, растворённая в течение жизни, – даже не становясь любовью – оставляют загадочное ощущение, что, повернись всё иначе, – кто знает, могли бы стать».

 

26

 

– Бабы, вы все, по определению, – дуры, а мы, мужики, – сволочи.
– Сволочи и дураки, – сказала княгиня Марья Алексевна облысевшему графу – Силену русской литературы.
– На самом-то деле зелёные сволочи, то есть лягушки, – это вы, а мы – дураки и Иваны. И вообще, ты общаешься исключительно с идиотами!
– Назови мне хоть одного!
– Первый идиот – это я!
Вот вам и русская оперетта (любви все возрасты покорны): комические старик и старуха.
Турарти был в бешенстве после общения с Танечкой по телефону, и теперь (уже наполовину сумасшедший ювелир) он выгранивал крики в готические строчки романа:

 

                                                                       Ледяные
                                                                       Песчинки

                                                                       Слова

                                                                       Предложение

                                                                       Огненный
                                                                       Столп

 

«Да она же не женщина! – злился он про себя на милую Таню, – а эгоистка с душой вурдалака. Она меня съест, если я от неё не сбегу. Что же делать? Как жить? Господи, это ли Ты называешь любовью? Нет! достаточно. Хватит с меня этих танцев. Прощай!»
– Я рад за тебя, – молвил Великий Учитель Ученику, и на глазах Учителя появились слёзы. – Не обращай вниманья, эти слёзы впервые лью: и больно и приятно, как будто тяжкий совершил я долг. Оставь меня...
– Но как же так, Учитель, я не достиг предела совершенства! Я слаб ещё и не могу вас бросить.
– Оставь меня, иди своей дорогой. Я сделал всё, что мог. Мне больше нечему тебя учить. Прощай, ты превзошёл меня! Теперь иди. Постой, я кое-что хотел тебе сказать... Ах, да, всё в этой жизни движется любовью. Теперь прощай...
– На время?
– Навсегда.
Так приблизилось время, и Маленький Человек стал Учителем. Мир, как игрушечный глобус, лежал у него на ладони: сквозь паутину серебряных рек в синеве океанов желтели скрижали подвижных материков, испещрённые бисером слов – городами и градами. Юность кончилась. Впереди была жизнь.

 

27

 

– Так ведь это же конец романа, то есть цитаты! «Юность кончилась. Впереди была жизнь». Что к этому можно добавить? – сказал облысевший Силен русской литературы печальному автору, показавшему двадцать шесть глав из своего сочинения за круглым столом в кафетерии Чеховского культурного центра на Страстном бульваре.
– Вот и я говорю, что это – конец музыки, то есть начало невидимой зоны! – подытожил российский Вийон, Боря Рыжий, случайно забредший на огонёк.
– Ура! Поздравим, читатель, тебя с победой. Вот ты и достиг желанного берега. Я счастлив, что ты, как всегда, попался в ловушку – силок, раскинутый пауком – автором этого сочинения.
– Многовато патетики! – скажет читатель.
– А соли и перца? – поинтересуется критик.
– Я это не буду печатать! – вмешается книгоиздатель.
– Вот и отлично! – поддержит его букинист.
– Да это же заговор против романа! – воскликнет писатель и будет рад.
– Читатель, а ты уже понял, что автор тебя надул и подсунул фальшивые деньги? Не сомневаюсь, что эта монета пришлась тебе по зубам – не монета, а чистое золото. Надеюсь, ты вспомнил то место в романе (било полночь, взгляни на часы), где говорится о том, что Татьяна, невеста Турарти, называла его Учителем? Вспомнил? А вот и разгадка:

 

                                                                       Педагогика

                                                                       Стиль
                                                                       Паука

                                                                       Любовная
                                                                       Наука

                                                                       Горечь
                                                                       Слёз

 

«Господи, почему же я такой дурак? Я должен был показать себя не мальчиком, но мужем, а вместо этого наговорил ей кучу глупостей. А что, если любовь есть похвала глупости? В таком случае я по ошибке сел не в свои сани, то есть не на тот корабль (вспомним, читатель, пьяный корабль, на котором я отправлялся в плаванье с лёгкой руки моего отца – Венички Ерофеева; кстати, не объявились ли у него новые сыновья и блудные дочери?), а сел по иронии случая или судьбы (что, в сущности, одно и то же) на корабль дураков. Но теперь поздно. Слишком поздно», – подумал Турарти и немедленно выпил... «Итак, на Итаку», – сказал про себя наш герой, пораженец восторга, сходя с корабля дураков на остров коварной Цирцеи – современной волшебницы эзотеризма.

 

28

 

Современная волшебница эзотеризма, как, впрочем, и всякая волшебница, была шарлатанкой (читатель, а ты ведь тоже из породы шарлатаньей и вспомнил уже тоталитарную секту сонетов Петрарки, то есть сонетологов-саентологов).
«Просто я работаю волшебницей», – говорила она Турарти во время прибли-жающегося оргазма, и дрожь пробегала по ней электрической искоркой счастья, высекаемой из кремня страданий – фаллических атрибутов.
Храм любви, где Цирцея, помпезная жрица оккультных наук, проводила с Турарти часы, перешедшие в чистую длительность, находился в трёхкомнатных апартаментах московского небоскрёба на бульваре Яна Райниса. О, рай, обретённый Турарти! Последний этаж небоскрёба и выход на крышу с бассейном, где ночью купаются звёзды, как нимфы, а утром проносит волшебную радугу солнце-павлин.
А вот и второй сон лирического героя, сон в нелетнюю ночь, порождённый соблазном бессмертья, которое ему обещала Цирцея, если Турарти останется с ней.
Вход в пещеру расширился, как Вселенная.
«Господи, – подумал Турарти, – что, если наша маленькая планета оплодотворена Твоим Семенем? Разве смертная женщина, вынашивающая ребёнка в чёрном чреве вселенной – своём животе, и мужчина, оставивший в ней чуткую сущность – крупицу себя, не творят по подобию Божьему мир – Твоему подобию? Господи, разве мир – не Твоё отражение – зеркало Жизни, в которое смотришься Ты? Господи, неужели Ты не был женат и Вселенная – это не женщина, не Твоя Божественная возлюбленная? Господи, разве Ты – не Отец наш, а мы – не Твои дети, играющие в песочнице у гробового входа? Быть не может, чтоб Ты нас оставил: мужчина не может оставить возлюбленную, беременную его духом. Я не верю, что Ты – эгоист, а Вселенная – мать-одиночка. Всё движется в жизни любовью».
И тут он проснулся.

 

                                                                       Лик
                                                                       Ребёнка

                                                                       Планета
                                                                       Земля

 

«Я – маленький человек. Ах, обмануть меня нетрудно. Я сам обманываться рад. Но мне не надо бессмертья: страшна неземная судьба», – молвил Турарти Цирцее, предложившей ему вместо тьмы низких истин (нам дороже нас возвышающий обман) картонную вечность с бассейном на крыше. «Я бы остался. Но я не могу. У меня есть невеста», – признался герой, подарив ей на память о встрече игрушечный глобус (крутится, вертится шар голубой...).
Небо дышало осенью. Пахло размятой горчицей в сентябрьском дыму. Птичий клин, как клинок под сердцем, растаял в вечернем небе.
«Так, – подумал Турарти, садясь на корабль дураков, – мне надо узнать о судьбе (женюсь – не женюсь) и спуститься в Аид коммунальной квартиры к Тиресию – мистику и алкоголику».

 

29

 

– И все же, – скажет дотошный читатель, – в вашем романе нет описаний, нет жизненно-важных реалий, свойственных прозе, тем более что сочинителей во все времена – великое множество, а писателей и поэтов – единицы!
– Читатель, ты прав, а я виноват, потому что роман не дописан, ведь ты прочитал незаконченное произведение и вынес свой жалкий вердикт на посмешище людям!
Дай силы мне, эпическая Муза, воспеть (над блочно-панельной Россией, как лагерный номер – луна) отеческие пенаты – парниковый гадюшник московского злого жилья!

 

                                                                      Садово-
                                                                      Каретная
                                                                      Улица

                                                                      Дом
                                                                      Номер
                                                                      Восемь

                                                                      Квартира
                                                                      Вторая

                                                                      Корабль

                                                                      Аид

 

– Зачем мне нужна эта Присоска (так наш герой называл свою Таню)? Я бы сейчас переспал с ней. Но она в Нижнем Новгороде, а я – в Москве. Что толку в том, что она меня любит? – обратился Турарти к «злющей сестре» – княгине Марье Алексевне.
– В чём проблема? Пойди и трахни! – сказала она и глотнула российского пива «Парнас» из горла.
– Ты спятила: где ж я возьму женщину? Неужели ты думаешь, что это так просто – пошёл и трахнул?
– Не знаю, если бы я пожелала, думаю, ряд джентльменов сделал бы это с большим удовольствием.
– Могу позавидовать! – молвил Турарти, закуривая «Пегас» (а курил он именно эти сигареты).
– Если бы я захотела, я бы пошла на Белорусский вокзал. Там всегда много всяческой шушеры. Правда, опасно: у шушеры может быть только «сифон» в третьей стадии.
– Вот и спасибо! Пойду запишу в свой роман этот маленький диалог.
– Ну и сволочь же ты! – обиделась «злая княгиня», поднявшись из-за стола. – Я больше не буду с тобой говорить!
– Прости, дорогой читатель, что вышла оплошность, ведь мы обещали представить на твой справедливый суд современный Аид коммунальной квартиры, где лбами столкнутся при встрече романтик и мистик, высокий безумец и маленький человек. Прости, но не так ли плетутся узоры текстильного стиля романа – паутинные кружева?

 

30

 

Вход в Аид. Описанье (а улица, дом и квартира нам, читатель, известны из прошлой главы по готическому стихотворению) начнём с размышлений у парадного подъезда. Привет гражданину-поэту – картёжнику, пьянице и прохиндею!
– Назови мне, читатель, такую обитель (а я ещё не видал такого угла), куда бы вход был для всех открыт, но не было бы исхода оттуда? Я счастлив, что смертен и не завидую тем, кто мечтает о вечном блаженстве, потому что блаженство – тупик – бесконечный тупик, превратившийся в маленький ад коммунальной квартиры (вспомним начало романа, третью главу), в которой бы мог находиться и жить по сегодняшний день герой нашего времени – Маленький Человек; мог бы, если б не встретил княгиню Марью Алексевну, бойца библиотечного женского батальона № 2 имени Ломоносова, бойца, ставшего нашему созерцателю его старшей «злющей сестрой».

 

                                                                      Вечер

                                                                      Звёзды

                                                                      Брат
                                                                      И
                                                                      Сестра

 

Движениями ониксовых шахмат у подъезда слоилась бессонная тишина. Таксисты, модернизированные Хароны, подвозили к парадному (а в родословной героя прибавился новый персонаж – Николай Васильевич Гоголь – дедушка по отцовской линии) мёртвые души.
«Тартар ждёт моей тени», – подумал Турарти, шагнув с корабля дураков, траурного троллейбуса, на тротуар Садово-Каретной улицы, и попал, словно Чацкий, в парадный подъезд Персефоны на пир архетипов. «Открылись вежды (а закроет их только смерть), когда я сошёл по разбитым ступеням в Аид. Чёрный и белый цвет преследовали меня, напоминая о шахматном поединке с Лужиным. В подъезде тянулся вечный ремонт. Сразу, за входом в подъезд, висела обрывком коричневой печени дверь, где когда-то был дворницкий рай, а теперь вместо мётел лежал исторический кал, оставленный славным писателем, о котором журчит до сих пор родниковая речь – сортирная критика. В забойной кабине лифта на сопле жидкого провода желтела луна – тусклая лампочка Ильича, ввинченная бесплотным монтёром – тенью подъезда. На почтовых ящиках, идущих вдоль грязной стены, облупилась, как небо, синяя краска. Вверх по лестнице, между нижними этажами восьмиэтажного дома, круглилось, как омут помойный, окно с перебитыми стёклами, на манер фонаря – головы сатирика», – отметил Турарти в своём дневнике, прервав описанье подъезда по малой нужде.
Так с описаньем готического подъезда (размышления здесь не в счёт) закончилось время русского андеграунда и авангарда. Отступать было некуда. Впереди была коммуналка, а позади – Москва.

 

31

 

Москва! как много в этом звуке дошкольного натурализма.
– Читатель, а ты уже поклонился Гиляровскому – гениальному разгильдяю?
«Здравствуй, мрачный Аид коммунальной квартиры, скользкое русло канализации, московское чрево, утроба трубы, в которую мы опустились, читатель, с тобой для совершения купчей крепости. Я – помещик, владелец московской земли с метражом в тринадцать и шесть десятых квадратных метра. Спасибо, Россия, за твой несравненный подарок и гонорар сыну отечества!» – молвил Турарти в глухое пространство подъезда, и жирный паук танцевал на его поводке.
«С чего начинается Родина?» – спросит читатель у бедного созерцателя – развенчанного романтика.
«С бочки говна и куска сахара!» – ответит Турарти и будет прав.
– Мой бедный, наивный читатель, как ты ошибся и как ты наказан! Ведь ты ожидал получить ложку дёгтя на бочку мёда? Прости! я не знал, что ты такой впечатлительный. Жизнь не сахар, мой гений, а совесть и соль, которую сыплют мощёной дорогой российские Музы оплёванному голгофнику – уголовнику духа. Читатель, а ты ведь и есть уголовник, которого надо распять.
«Высечь читателя!» – крикнул Турарти в глухое пространство подъезда и с ходу, как с бабой, попал серебристым ключом в замочную скважину:

 

                                                                      Дверь

                                                                      Одинокая
                                                                      Скрипка

                                                                      Чёрный
                                                                      Гриф
                                                                      Коридора

                                                                      Раздор

 

«Коммуналка – это тупик коммунизма или кому налить (а коммуналить мы здесь не будем)?» – подумал Турарти, услышав в замке долгожданный щелчок, словно заржавленный звук сломавшейся целки.   
– Надеюсь, читатель, что ты не забыл цель визита в Аид коммунальной квартиры? Всё правильно (розги пошли тебе впрок): Турарти надо было узнать о дальнейшей судьбе у Тиресия – мистика и алкоголика. Но не хватит ли, дорогой читатель, на сегодня мистических откровений? Ты устал и проголодался (залечим раны), тем более что Тиресий сегодня пьян и ему не до нас.
Так самый важный разговор вдруг оборвался на полуслове.

 

32

 

Глухой коридор коммунальной квартиры был выстроен буквой «Г» и походил на старую виселицу, с которой свисало пять маленьких комнат.
«Недолго нас нежил обман, обман надежды, любви и славы», – подумал Турарти, когда вошёл в коммуналку, закрыв за собою дверь.
Высокие своды Аида потрескались, и вечность на них наложила печать своего величия. Справа, при входе, застыл бронзовеющий шкаф – антропоморфный комод сюрреализма в форме женского тела с выдвигающимися ящиками. Комод – престарелая модница, открывшая напоказ свои груди, бёдра и ноги – три ящика с барахлом, в котором барахтался жирный паук, отпущенный временно с поводка. Напротив комода сквозняк распахнул допотопную дверь, но Турарти не сразу узнал свою роковую берлогу с обшарпанными обоями, хлам, который соседка, наглая фурия, оставила после себя, не желая съезжать с его площади после обмена, подтёки на потолке, половицы паркета, покрытые пылью, ржавые батареи, разбитую раму с немытым окном, выходившим на ужас Садового кольца, где тёк гераклитов поток – драже разноцветных машин. Здесь всё говорило ему о развенчанной славе, разбитой любви и угасших надеждах, о детстве, в котором он ближе был к смерти, чем в возрасте Иисуса.
«Мечты, мечты, где ваша сладость? – прокатилась как шар серебристая мысль в голове у героя, рассыпав хрустальные кегли – счастливые детские сны. – Жизнь есть сон, навеваемый Музой – чудесной пчелой, совершающей вечный полёт над гранатом – плодом вызревающих губ, и горе тому, кто прервёт этот сон».

 

                                                                      Шар
                                                                      Воздушный

                                                                      Парящий
                                                                      Этаж

 

– Вы затарились водкой? – спросил у Турарти Тиресий, когда наш герой появился на кухне. – Ведь я не смогу прорицать, если не выпью, – сказал он, взглянув на Турарти в три глаза, и эти глаза – один здоровый – светится, а левый глаз – чекушечный, а третий – мутный, пасмурный, как оловянный грош, – запечатлелись в его сознании.
– Вы же знаете, что я – безработный. Откуда у меня деньги? – соврал, не краснея, Турарти. – Я – маленький человек и пришёл к вам за жизненным опытом – потом и лепетом.
– Да как же вы смели нарушить мой вечный покой – прийти без спиртного к высокому мистику и требовать от него того, чего у него нет и никогда не было? О, Муза печали и гнева!
– Простите, но я не налью вам – из принципа! Вспомните Экзюпери, когда Маленький принц отправился в путешествие познавать мир и встретил...
– Пьяницу?
– Нет, лентяя, который не захотел пропалывать бобовые сорняки и поливать планету.
– Вот и полейте меня! – воскликнул высокий мистификатор – алкоголик, алкающий горней правды.
Так приоткрылась герою судьба – высокая ложь и низкая истина.

 

33

 

– Гм! гм! Читатель благородный, здорова ль ваша вся родня? Я знаю, читатель, что ты – «подонок», ненавидящий мать, считающую, что яблоко от яблоньки недалеко падает. А ты ведь не вспомнишь, если я не скажу, как мама твоя привела тебя в детский садик в Старопименовском переулке и там, где при входе стояли на полках детсадовские игрушки, потихонечку вырвала глаз у плюшевой собачонки, объяснив, что у вашей домашней игрушки как раз не хватает глаза, а ты не стерпел надруга-тельства и тут же всё рассказал воспитательнице...
«О, горькая «Мать!»» – подумал Турарти о пролетарском писателе, пролетающем, как фанера, над Парижем, когда прочитал эти горькие строки в романе у автора, встретившись с ним за чашечкой кофе в стеклянном кафе на углу Большой Бронной улицы и Богословского переулка. «Любовь – это солнце. Будем как солнце! – писал наш герой лучезарной Татьяне в коротком письме – невесте, сосватанной за него Александром Сергеичем Пушкиным. – В системе солнечной – девять планет. Я хочу, чтоб у нас было девять детей – девять маленьких жизней. Это будет большая игра, потому что игра – это жизнь».
«Я люблю и почитаю тебя, как своего литературного Учителя, и хочу, чтобы ты был счастлив и состоятелен. Планы, начертанные тобой о нашей совместной жизни – внушительны. Ты – первый концептуальный мужчина в моей жизни. И может быть, всё это сбудется. Жизнь сказкой расскажется и окажется», – был краткий ответ его маленькой Тани, Татьяны и Танечки.

 

                                                                       Танкер

                                                                       Титанины
                                                                       Муки

                                                                       Венец

 

«Мы – дети подземелья», – молвил Турарти своей ослепительной матушке, угробившей жизнь на скандалы с соседями.
Мать Турарти была инвалидом, прикованным к креслу-кровати: защемление нерва между шейными позвонками лишило её способности передвигаться, и она доживала свой век на руках у сестры – Зинаиды Гиппиус, приходившей её навещать в коммунальный Аид, из которого дал драпака наш «заблудший» герой – Мальдорористый Человек.
Шестидесятилетняя Майя, матушка нашего созерцателя, в прошлом работала в цирке, мотаясь по городам Союза и сойдясь на гастролях в Батуми с молодым музыкантом, московским повесой – Веничкой Ерофеевым. Во время Отечественной войны она потеряла родителей: отец не вернулся с фронта, а мать расстреляли в деревне немцы, захватившие Украину. Её и сестру (а гадюка-сестрица считала Турарти придурком, настраивая против него родственников, потому что в её подколодных глазах он белой вороной расхаживал по Москве и не хотел на заводе выпиливать гайки или быть торгашом, как она, а считал своим поприщем литературу) пристроили в детский дом где-то под Винницей. Мать Турарти ещё ученицей (а учиться она не хотела, потому что была писаная красавица) занялась акробатикой, но в цирковое училище поступать не стала. Успех, окрыливший её, обещал бурное продолжение: появились богатые ухажёры, падкие на женские прелести, обещавшие ей золотые горы, если она станет любовницей. Но жизнь обернулась прозой: она вышла замуж за Веничку Ерофеева и очутилась в Москве. Когда появился на свет Маленький Человек (а рожала она, как артистка, знавшая толк в акробатике), Майя оставила сцену и села на шею мужу, который терпел её выходки, постепенно спиваясь и каясь.
Так авансы молодости разбились о жизнь и превратились в корыто.

 

34

 

– Я – папа Карло, вкалывающий на литературной ниве, – сказал Турарти своей ненаглядной Танечке во время последнего их разговора по телефону, сказал перед тем, как спуститься в Аид коммунальной квартиры.
– Ты ещё не папа, но уже карла Маркс. Пеки блины – не сочиняй былины! Ведь ты же закончил кулинарное ПТУ № 190! – ответила Таня и рассмеялась сквозь слёзы о возможном несбыточном счастье.
Муж Татьяны бесился от злобы и ревности. Завистник и неудачник, он бесился от мысли о неизбежном разводе и свадьбе Турарти с Татьяной, бесился, вставляя им палки в колёса: обрывал телефон и устраивал пьяные сцены – скандалы, доводившие Таню до слёз. Когда Турарти выходил из коммунальной квартиры, ничего не узнав у Тиресия о своей дальнейшей судьбе, а только усугубив безысходное чувство тоски, к которому прибавился комплекс вины от невозможности выправить жизнь разъярившейся матери – чванной старухи, желающей стать в одночасье, как в «Сказке о рыбаке и рыбке», владычецей морской, стать, чтоб Турарти служил у неё на посылках, он вспомнил Татьянину фразу о карле, и лучик надежды, как слёзы, забрезжил в безумных глазах.
Муж Татьяны, Важный Генсек (а звали его именно так), оказался бытописателем, обещавшим Турарти не трогать Татьяну и отпустить её «по-христиански». Он рвал на себе волосы, брызгал слюной – симпатическими чернилами, ползал на брюхе, как змий, соблазнивший Еву, орал в матюгальник о праведной жизни, молчал, как Молчалин – премудрый пескарь, и готовил Турарти развязку в своём сумасшедшем романе «Обломки Империи», на странных страницах которого он вдруг написал имена героев, увенчанных славой, и дал приложеньем к московскому «Литобозренью»:
«Ай-ги-тара, не плачь, прохиндей авангарда и совесть «совка». Здравствуй, Аркада, Ровный во всём, словно сдохшая литанаконда. Здорово, «апостол» Андрюша, Вознёсшийся на «небеса» и повиснувший там «Треугольною грушей», которую «скушать» нельзя, даже если захочется. Не бесись, Лев Тушёнкин! Ты продал душонку за банку сгущёнки Госбанку «Бабёнка». Пируй! Кукарекни-ка, Курица постмодернизма (цыплёнок жареный, цыплёнок пареный), возьми перечти «Письма римскому другу» троцкиcтско-бродскиcтского лауреата. У! Щербинный Танатос-казБек, вспомни-ка ах! матовую цветаевскую юность и молодость? Ну а ты, Араб Долгорукий, прокрустов создатель «Механики судеб», заткнись! О, гороховый шут, самозванец Димитрий Пригорков! Ты, родственник бедного Йорика, сгинь! О, как лопнул от зависти Рейнский круглящийся жрец, пожирающий разум школяра в Литинституте! Тим Урицкий, Кибитка, попавшая в ров, доедет ли до Казани? О, ирония, речка Иртень, усыновившая телевизор! А вот и конец прекрасной эпохи – верещагинский «Апофеоз войны», венчающий поимённый список – шемякинский карнавал – дикий ди-дуровский рок-уголок оскорблённого чувства».

 

                                                                      Карета

                                                                      Разъезд

 

«Ах ты, сука! – подумал Турарти о Важном Генсеке – генералиссимусе, разжало-ванном в ефрейторы. – Этот мерзостный пасквиль на гордость советской культуры – мерзкая сущность твоя и душа, жизнь, за которую я бы не дал даже ломаной старой гитары».
Так думал Турарти, читатель и автор, ставшие на мгновенье друзьями и взявшиеся за руки, как в песне Булата.

 

35

 

А вот и Архангельский, критик-функционер – плюгавый выползок из гузна Яркевича, современного Дефонтена, зачем-то так неблагосклонно отозвавшийся о Маленьком Человеке (а автор ему показал предыдущую главку романа с маленьким пасквилем на литераторов, пасквилем, который, по мнению строгого критика, написан был вовсе не Важным Генсеком, а автором, скрывшим от мира великую истину – злое лицо сочинителя) не потому ли, что ему, «архангельскому» стратегу, восставшему, как массы Ортеги-и-Гассета (а я бы сказал – «Восстание элит»), по плечу одна посредственность и бездарность, не потому ли, что его самолюбивую ничтожность оскорбляет или смешит ум нашего созерцателя?
«Народу Грибоедов непонятен, ведь дым отечества не может быть приятен!» – воскликнул в сердцах про себя Турарти, садясь на корабль дураков.

 

                                                                      Сердце
                                                                      Невесты

                                                                      Итака

                                                                      Тик-
                                                                      Так

 

– Да, читатель, ведь женское сердце – Итака, ожидающая своего героя. Но что, если Маленький Человек погибнет – не вернётся из странствий, а если вернётся, то это будет Пер Гюнт из постановки Джона Ноймайера?
«Архангельский» критик, я знаю, что ты – паскуда, желающий смерти герою, а значит, и автору этого сочинения. Ведь, если погибнет Маленький Человек (а странно, что он до сих пор ещё жив!), это будет национальная трагедия. А кто сказал, что сознание не определяет бытие? Но, если он всё же вернётся из путешествия, в которое пригласил и тебя, «божественный» критик, продавший Христа, то есть читателя, потому что читатель ждал от тебя объективных суждений, а не критических замечаний, основанных на невежестве – собственных постулатах, это будет уже совсем другая история. А разве семья – не ячейка общества, которую хочет создать наш герой и его невеста – семья, где б царили согласье, совет и любовь, быть может, только и нужные здесь и сейчас – на Земле?
Но хватит разбрасывать камни: время настало их собирать. Вперёд, наша история (слава Свиридову) – время!
«Сентябрь, как Тиберий, вошёл на порог», – заметил томящийся в Томске издатель, волчище в овечьей шкуре и липовый гений стиха, Серебрянного века эпигон, болеющий им, как Иуда балдел серебром, отвратительный сноб, чуждый жизни двуличный Чужкин Никола.
Но время шло, и старилось, и глохло: справил тризну Калигула по сентябрю, вступив в дорогие владенья – октябрьские апартаменты.
«То ли ветер доносит запах разврата и прелой гнили и мне не хватает себя самого, то ли ангельский голос поёт о любви, словно огненным поит вином и в чёрную манит долину печального странника?» – подумал Турарти, заслышав напевы сирен с бессмертного острова «Литературная студия».
Так сквозь полночный туман блистал золотой огонёк и кидался в глаза одинокому путнику.

 

36

 

Царица Тамара, руководитель «Литературной студии», не сразу «кастрировала» Божьих избранников, слетавшихся на её золотой огонёк, словно глупые бабочки и мотыльки (а делала она это исключительно из любви к искусству, надеясь высидеть крупных птенцов – гордость российской словесности). Больше всего она любила высказывать грандиозные суждения о чужих сочинениях (о, роковые «яйца» молодых писателей и поэтов!). Эти суждения большей частью основывались на чужих высказываниях (у поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплёвывать друг друга), потому что своего мнения у Царицы Тамары не было, как, впрочем, не было у неё и детей, которых, по меткому слову Даниила Хармса о графе Толстом, она очень «любила».
«А что, если мой неподкупный голос есть эхо русского народа?» – подумал Турарти, проплыв мимо острова состарившейся Тамары октябрьским вечером 1998-ого года и дав ей пощупать в осеннем тумане свои грандиозные «яйца» (а надо сказать, что прадедушкой нашему романтическому герою по материнской линии приходился Лука Мудищев).
– Читатель, а ты не забыл про пятнадцатую главу? А то с какой бы стати мы вспомнили про Луку?
Старики, студенты и дети направляли свои корабли в её фешенебельные покои (он числился при Доме пионеров в литературной студии «Ромашка». Руководитель студии, бедняжка, был сам поэт. И не любил талантов. Ему был нужен заурядный фон). Мрачный евнух, кукующий на часах у горбатой Царицы, встречал их извечным вопросом о новеньком в литературе, хотя ему-то, мрачному евнуху, было в высшей степени наплевать на их сочинения, потому что он, первенец в списке кастратов, учился в Литинституте – чудовищной Сцилле, с которой, мой бедный читатель, тебе ещё предстоит столкнуться.
– Писатель, а ты не слушай тех, кто скажет тебе, что он, единственный, знает, как надо писать: заткни уши воском гребцам своего корабля и привяжи себя к мачте – кресту; ведь каждый пишет, как он дышит.
Именно здесь-то Турарти и понял коварные планы Тамары и спрятал «сокровища духа» в штаны, проплыв мимо острова звучных сирен, чей голос так сладко звучал на прощанье, обещая восторги свиданья и ласки любви. О, странные, дикие звуки, раздававшиеся в тумане!

 

                                                                      Литература

                                                                      Победное
                                                                      Шествие

                                                                      Бог

 

О, как много разбросано в мире таких островов заунывных, сиреневых, сирых сирен!
– Не так ли, читатель, ты хочешь воспеть одинокому миру Свободу и поразить на троне порок?

 

37

 

А вдруг наш герой не поклонник дружеской свободы, не поклонник веселья, ума и граций, а мерзкий, озлобленный на весь мир человечишка, воспринимающий жизнь величиной отрицательной и ни о ком хорошо не отозвавшийся на протяжении последних четырёх глав нашего сочинения?
«Где великодушие, свойственное русскому человеку?» – спросит читатель лирического героя, потому что с автором у читателя разошлись дороги в начале двадцатой главы.
«А где ваша совесть? – ответит Турарти и будет прав. – Люблю отчизну я, но странною любовью – не потому ли, что память передаётся из века в век по наследству (а предком моим был Джонатан Свифт), не потому ли, что «Путешествие Гулливера» бессмертно и, стало быть, вечно во времени и пространстве?»

 

                                                                      Память

                                                                      Палитра

                                                                      Полмира

                                                                      Памфлет

 

– Читатель, всё просто, ведь наш зоил разводит опиум чернил слюною бешеной собаки потому, что он не женат.
– Господи! – скажет читатель, – да если он женится, то будет ещё злее, чем прежде.
– Нет, мой наивный читатель, если он женится, то расстанется с музами, обзаведётся детьми и умрёт полноценной счастливой смертью – смертью счастливого обывателя. О, мещанский маленький рай! Домик у моря, счастливые дети (всё лучшее – детям), друзья (недаром я вспомнил о них, потому что друзья любят чужое благополучие), сексуальная тёлка-жена (а земная жена не потерпит любовницы – ветреной Музы, и гордая Муза не примет жены, ибо творчество требует жертв)!
«Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?» – подумал Турарти, и с расквашенных губ в глубь холодной державы посыпалась ругань: – Читатель, а пошёл-ка ты туда, куда Макаренко не гонял телят, ведь раздвинутый мир должен где-то сужаться.
«Положите мне руку на сердце – мне страшно!» – признался Роальд Мандельштам перед смертью, когда с ним прощалась и длила молчание Жизнь.
«Так неужели, – отметил Турарти в своём дневнике, – я позору предам «сословье поэтов» и клятвы, крупные до слёз, ибо в каждом разбойнике, то есть ребёнке, чти распятого в безднах Бога?»

 

38

 

– Читатель, я благодарен тебе за твоё признание, за то, что от лиры героя ты предвидел много добра (а разве содрогание о зле не есть высшая форма нравственности?). Но вот беда: в наш бронзовый век (а век наш – торгаш) без денег нет и свободы, а значит, надо продать рукопись – выставить на диво толпе гнойные раны нашего сочинителя, душевные раны. Наивный читатель, неужели ты думаешь (а жизнь есть борьба за выживание. «Моя борьба», – скажет читатель), что рукопись продаётся?
«Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать»! – воскликнет читатель вослед за Книгопродавцом (а продать можно и Родину. А кто сказал, что нельзя? Можно, если очень захочется! Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, шуршащая долларом, американцу отдана? Читатель, а не пора ли нам, наконец, подумать о национальном освободительном движении и начать кампанию по изгнанию либеральной сволочи и американской нечисти с лица нашей исконно-русской земли?), воскликнет и будет судим, потому что жизнь – не товар на вынос лба и пениса, а творческий акт (а разве рукопись не священна, разве рукопись – не символическое распятие нашего Господа, то есть Библия, распространяемая бесплатно?), ведь государство может оставить после себя только культуру: в противном случае культура покидает государство (вот вам и основы «демократического» общества – факультет ненужных вещей – явление Христа народу. А нашему государству не нужны гении, а нужны законопослушные граждане плюс дебилизация всей страны. Дураком быть выгодно, да очень не хочется; умным очень хочется, да кончится битьём).
Культура есть показатель благосостояния общества, тот подкожный жир, которым оно питается, то есть мыслит, а значит – живёт. Но умеет ли государство (а политика кнута и пряника нам известна так же, как и то, что пряников не хватает на всех) обращаться со своими героями, которых в России в лучшем случае убивают за гремучую доблесть грядущих веков, а в худшем – за высокое племя людей – умалчивают об их существовании?

 

                                                                      Звон
                                                                      Металла

                                                                      Молчащий
                                                                      Тимпан

 

Но мы отвлеклись от сюжета. Пора нам сделаться умней – поправляться в делах и слоге и очищать эту главу от отступлений.
Танечка была созерцательной натурой. Буржуазная жизнь, как она говорила и которую вынуждена была вести, чтобы чувствовать себя независимой, травмировала её психику (а работала она внештатным спецкором в маленькой местной газете «Нижегородские новости». Монструозный начальник, как Геббельс, всякий раз, посылая её на очередное задание, захлёбывался от крика: «Ты у меня на свиноферму будешь ездить, а не о культуре писать!»). У неё был прекрасный отчим (а звали его Иосиф) и нежная мама Светлана.
«О, не знай сих страшных снов, ты, моя Светлана!» – говорил прекрасный Иосиф Таниной маме, заведующей отделением патентоведения в Нижегородской медицинской академии, говорил и строил отеческий домик в Окинино – русском селе (а по специальности в прошлом он был инженером-строителем гидротехнических сооружений).
«Танечка, как и всякая девочка, избалованная наличием хороших родителей и деньгами (так воспитаньем, слава Богу, у нас немудрено блеснуть), не принимает их образа жизни, но сохраняет дочерние чувства признательности и нежности, что само по себе уже редко в наш готический век. Ужасный век – ужасные сердца», – так думал Турарти о Тане в своём дневнике.

 

39

 

Анкор, ещё анкор! Татьяна была отличницей и медалисткой. Она обожала сдавать экзамены, а Турарти не мог терпеть ни экзаменов, ни отличниц и уж тем более медалисток.
«А почему?» – удивится читатель.
А вот почему (дядя Фрейд, то есть Фребель, спасибо за психоанализ – разобранную матрёшку!). Наш герой, шалопай-первоклассник, был без ума от своей одноклассницы – светло-русой красавицы – Люси Люльковой, круглой отличницы, вместе с которой учились они, слава Богу, недолго – четыре года (а память героя хранит до сих пор эту жуткую школу кирпичного цвета по Успенскому переулку, не школу – кровавый булыжник – орудие пролетариата). Турарти хотел с ней дружить. Но она не хотела его замечать, потому что была из хорошей семьи, а Турарти (на нём слишком рано поставили крест) был отпетый воришка, состоявший на учёте в 64-ом отделении милиции, законченный двоечник и хулиган, ударивший Люсю тюльпаном по матовой щёчке.
– Не так ли, читатель, в твоей непутёвой судьбе обозначилась гибель галантного века?
«Я – горбатый галантный паук (я сказал – «Горбатый»? Не смей учить горбатого, могила! Да здравствует Дмитрий Евгеньевич Авалиани!), а Татьяна – разборчивая невеста, знающая толк в литературе и пауках. А на фига мне нужна такая красавица (а что? отличная пара! – подметит читатель, любитель федотовских жанровых сценок)?» – подумал Турарти и Тане в глаза бросил железный стих, облитый злостью и горечью:

 

                                                                      Брак
                                                                      По
                                                                      Расчёту

                                                                      Крамольная
                                                                      Грамота

                                                                      Крах

 

«Нет! Опаска и Ласка, – писал наш герой невиновной Татьяне в прощальном письме, – нет! не пошла Москва моя к тебе с повинной головою, потому что тогда и теперь я всё тот же, кем был в первом классе, всё тот же, кого ты отвергла и вдруг полюбила спустя двадцать лет. Видит Бог, что тогда я стремился к тебе, а теперь ухожу навсегда, потому что люблю, а любить мне нельзя, ибо творчество требует жертв».
«Ничего, я готова была, справлюсь с этим», – сказала Татьяна себе, получив роковое письмо – камень-слово, попавшее в грудь её почтового ящика (а камень огонь есть, носимый во чреве ветра).
Третий сон романтического героя (вспомним сон первый и сон второй – соблазнительный образ, приснившийся дважды Турарти) стал откровеньем, достойным апокалиптического видения.
Акрополь, сознанье отступника, бегущего от свободы, сковало кольцо обручального пламени. Рухнули стены, как с фресок сошедшая краска. Металлический лязг, раздирающий уши, потряс обгоревшее небо – свернувшийся свиток. Ушла из-под ног, словно льдина, Земля – непокорная женщина – амор и мрамор, и на бледные лица людей лёг гранатовый отблеск последнего дня Помпеи.
«Я гибну! Всё кончено! О, Дона Анна!» – подумал Турарти о Тане, и тут он проснулся-таки.

 

40

 

«Я кончился, а ты жива. О, лиственные руины моего сердца, в котором отплакали сорок сороков колокольного семихолмия!» – подумал Турарти и вдруг разрыдался (простим же герою сентиментальность. А надо признать, что человек, лишённый чувства сентиментальности, – это неполноценный человек).
– Читатель, побольше слёз, потому что любовь – это слёзы, блаженные слёзы горчащих признаний!
Труден путь в одиночество, а покаянье ещё труднее. Октябрь бушевал, как «Девятый вал» Айвазовского. Рой багровых листов, словно лица озлобленных демонов, тёк на ветру.
«Я – проклятый гений, принёсший любовь на алтарь вдохновенья. Не так ли, о Муза, и наша маленькая жизнь, и наша маленькая смерть приносятся в жертву твоей памяти? Всё в жертву памяти твоей!» – подумал Турарти и проклял тот день, когда пускался на дебют в поэтическое турне с крылатыми уравненьями смерти, потому что талант ненавидят, а гения убивают.
Теперь, когда мосты были сожжены (припомним герою письмо – роковое письмо, оборвавшее ниточку жизни, связующую его с Татьяной), Турарти молил небеса о ниспосланье ему Божьей милости, то есть прощенья.
Татьяна ждала покаянья и знала, что бедный отступник на самом-то деле отступником не был, а просто придумал себе интересную жизнь – страдания юного Вертера. Женский ум подсказал ей, как действовать. Для приличья она притворилась обиженной, тем более ей было на что обижаться.
«Что ж! – подумала Таня, – он хочет помучиться? – пусть, я доставлю ему эту радость – блаженство и слёзы!»
Две недели Турарти названивал Тане, желая смягчить её сердце признаньями в нежности и постоянстве. Но Таня была непреклонна. Она понимала, что надо ему эту пытку продлить, пока не пройдёт его дурь, затуманившая мозги разводною капустою туч.
– Что поделать, читатель? Турарти любил свою Таню и мучился от сознанья того, что любит её: не хотел признаваться себе в нежных чувствах, которые, как он решил, отнимают душевные силы, необходимые для созерцанья и радостного труда – вдохновенного творчества. На самом-то деле они, эти чувства, и он это знал, бросали его, как святого в безверье и грешника в веру.

 

                                                                      Подвижные
                                                                      Камни

                                                                      Мозаика
                                                                      Льдин

                                                                      Чувства
                                                                      Нежные

                                                                      Калейдоскоп

 

О, слёзы героя! Жаркие слёзы, растопившие женское сердце, ведь женское сердце не камень, а розовый воск, податливый воск для любовной науки – науки Эллады, и вот, то есть так...

 

41

 

«Салют, умытая «Россия», страна отвратительных шарлатанов, господ и громил!» – подумал Турарти о кинотеатре, к которому памятник Пушкину (я памятник себе воздвигнул, но иной) повернулся вдруг задницей.
Воздушный корабль дураков, на котором Турарти был капитаном, как император, восставший из гроба в сером походном костюме и треугольной шляпе, проплыл мимо хари разверстой Харибды – московского метрополитена – таможенного мальстрема на Пушкинской площади (ведь голова нашего созерцателя была контрабандным товаром. А кто это сказал, что поэзия – не опиум для народа?).
В оскале хищном хироманта сверкал бриллиантовый зуб. Отридцатитрёхлетившийся Турарти знал о мучительном кризисе среднего возраста и по глупости думал, что его созревание как мужчины обозначилось в жизни страны периодом первоначального накопления капитала – грабежа и разбоя, что брак – это слияние банковского капитала и созданье дочерних кампаний – детей.
– У вас долгая линия жизни, – сказал хиромант, посмотрев на ладони героя. – Православным умрёте вы, и слава окрасит закат вашей жизни. Но бойтесь завистников! Их у вас много. Не делитесь ни с кем своим счастьем. Запомните, что в этой жизни добьётесь всего вы, но только своим умом. Я вижу, что вам предстоит мучительный переход в новый дом, как Суворову через Альпы, и двоих малышей вам подарит жена.
– Откуда вы знаете это?
– Всё просто: ладонь – это паспорт, а я – паспортист, – сказал хиромант капитану, когда тот проплыл сквозь подземный туннель перехода на Пушкинской площади мимо жадной Харибды – метро.

 

                                                                      Ладошка
                                                                      Асфальта

                                                                      Коварные
                                                                      Трещинки

                                                                      Книга

                                                                      Прогноз

 

«Всё ближе Итака, но Сцилла нас ждёт впереди», – подумал Турарти о Литинституте, и чёрное солнце, как жирный паук, развесило серые нити-лучи-паутинки (запомним, что мозг у поэта – паук, подвешенный на паутине собственных сочинений).

 

42

 

«Нас было много на челне», – подумал Турарти о Шнитке, подумал, но задним числом, потому что припомнил толпу, а в толпе – упырей на торжественных похоронах великого композитора (ба! знакомые все лица – официальные вурдалаки и дьяволы).
– Читатель, я не пою эпиталам. Надеюсь, тебе пришёлся по вкусу мой новый сладостный стиль?
«Господи, какая тяжесть легла на мои плечи со смертью Альфреда Гарриевича, какая ответственность», – отметил Турарти в своём дневнике и вспомнил «Голгофу» Марка Захаровича Шагала 1912-ого года.
А что, если Шнитке – ребёнок, оказавшийся на кресте? Но это не так, потому что в начале было Слово, а уж потом была музыка.

 

                                                                      Слово

                                                                      Молния

                                                                      Шарящий
                                                                      Гром

 

«Мировая культура – это верёвочная лестница, опускаемая в сознание грешника», – отметил Турарти в своём дневнике и приблизился к Литинституту – прожорливой Сцилле, сожравшей не одно поколение «гениев».
Шестиглавая гидра Литинститута жевала в осеннем тумане продрогших людей. Изо рта у неё шевелил кровожадно ногами непрожёванный крик.
– Читатель, а ты записался в Литинститут добровольцем?
Шесть голов скалозубистой Сциллы – шесть факультетов (вспомним ужасную смерть Владимира Полетаева – нежного юноши, выпавшего из родительского гнезда, поэта и переводчика, разбившего сердце о камень соблазна на звонкие строфы ХХ века). Шесть факультетов: поэзия, проза, драматургия, критика, публицистика и перевод. Шестиглавая Сцилла не знала раскаянья и сомнений с приходом в Литинститут, увы, не Есенина, а «писателя»-ректора Есина, который отсеивал из вуза сквозь сито квасного патриотизма и соцреализма истинные таланты – преподавателей и абитуриентов (а служил наш герой в ВДВ и стройбате. И били его дембеля умело по почкам и табуреткой по голове за отказ сосать «дедушке» член).
О чём базарите, квасные патриоты? Езжайте в Грузию, прочистите мозги. На холмах Грузии, где не видать ни зги, вот там бы вы остались без работы. О, мельничный жуткий Молох, раздавивший ячменное зёрнышко мысли в сознанье студентов! Ты можешь критиком не быть, но христианином быть обязан! Ведь критик в России больше, чем критик и меньше, чем единица.
– Не так ли, читатель, вколачивал гвозди в твой нежный доверчивый разум Некрасова здесь молоток? Заметим, что гвозди из этих людей получились на славу – перо приравняли к штыку!
Книжная лавка при Литинституте была заключительной частью чудовищной Сциллы – её виртуозным хвостом, промелькнувшем в сознанье героя, как красная вспышка рассерженной молнии.
– Забрать все книги бы да сжечь! – обратился герой к «миловидной» мадам (уже падают листья) – торговке чужим вдохновеньем, загребающей чужой жар своими ручищами.
– И осень в смертельном бреду! – сказала торговка за книжным прилавком, не скрывая своё раздраженье. – Бизнес есть бизнес! Ничего личного... Вы первый, кто так отозвался о нашем маленьком магазине. Люди рады, когда к нам приходят, а вы...
– Я всегда раздражён, когда вижу такое количество книг, потому что не в силах купить их и тем более прочитать, ведь писательский труд стоит денег, а денег не платят при жизни.
– Что поделать? ведь это такая работа! – сказала торговка, считая деньжищи за книжным прилавком.
– Так, читатель, закончилась «Одиссея» героя и началась «Божественная комедия».

 

43

 

«Моя маленькая Сциллка, – писал наш герой своей Тане в крылатом письме (напомним, читатель, тебе, что Татьяна училась в Литинституте, попав туда по случайности, в качестве исключения из правила: писала стихи и рецензии, занималась по мере возможности прозой и переводами), – неужели ты думаешь, что мужчине достаточно завоевать женское сердце? Нет, моя дорогая! Поверь, чтоб обладать драгоценной возлюбленной, необходимо овладеть её нежным сознанием. А это, пожалуй, трудней, чем страдания Одиссея. Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу – в лесу архетипических соответствий, по Карлу Густаву Юнгу. «О, этот лимбчатый звон! Девять атлетических Дантовых дисков или переоценка ценностей», – скажешь ты, вспомнив о кризисе средних лет, то есть о подростковом кризисе на новом витке диалектической спирали. Теперь твоё сознание – это поле моего сражения – сражения с чертополохом. Прополем, любимая, грозные сорняки, поднявшиеся в твоей голове, потому что любовь – это труд, а сознанье прекрасной невесты – маленький огород, за которым ухаживает жених».
Первый круг ада, в который вступил наш герой, как отважный бумажный солдатик (читатель, а ты ещё не стал моим злобным завистником, ведь я всегда рад заметить разницу между Турарти, тобою и мной? Подумай, ведь ты безнадёжен, как пробка из-под шампанского, а я пробуждён каждым утром для сладостной неги, свободы и славы), открылся собраньем завистников – крупных и маленьких деспотов, разложившихся, словно трупики слов, в его подсознанье, таинственной шахте, в которую он опустился на маленьком лифте бессмертной души с высоты своего тридцатитрёхлетнего рубежа.
– Читатель, а ты ведь безгрешен: ударь-ка кастетом героя в лицо, садани-ка ему треугольным ботинком под самые рёбра, всыпь ему тридцать девять плетей за счастливую жизнь своего поколенья. Ату!

 

                                                                      Собачья
                                                                      Склока

                                                                      Клочья
                                                                      Грёз

 

«Я – паук. Этим и интересен!» – обратился к Турарти Вергилий.
Так наш герой называл своего паука – провожатого сталкера в маленьких лимбах дремучего Гадеса. О, подсознанье! А кто это сказал, что не надо будить задремавших бурь, ибо под ними шевелится хаос – натиск архаики, зависть и хамство?
После того, как Турарти спустил с поводка паука (заглянем в тридцать вторую главу), паук обособился окончательно и стал добродушным приятелем нашего созерцателя, верным Русланом, то есть Вергилием. Паук был угрюм, а Турарти – озлоблен, что придавало их разговору большую прелесть.
Так перед взором героя Паук приоткрыл галерею завистников – маленьких и больших турарти.

 

44

 

Болезнь указана, а излечить её – дело труда и терпения.
«О, благоговение перед жизнью!» – подумал Турарти об Альберте Швейцере и дал тридцать третьей главе своего романа это название.
– Читатель, а ты ведь кричал, что мельчайшая пылинка живого ценнее всего, что ты сделал и сделаешь.
А вот и лекарства – горькие истины.
– Господин Паук, товарищ, брат! – воскликнул с ухмылкой один из чертей, то есть критиков, скачущих, упивающихся грехом в карнавальном аду современной литературы (читатель, а ты ведь и есть этот чёрт во плоти). – Всё чаще мне на ум приходит мысль: что, если это проза, да дурная?
– Дорогой Игорь Олегович Шайтанов, то есть шайтан, если при встрече головы с книгой раздаётся пустой звук (да здравствует «Дело вкуса»! А я бы сказал – «Дело Иисуса»!), то не всегда в этом бывает виновата книга, – ответил Паук, который писал, как ни странно, огромный роман под названием «Маленький Паучок», сказал и вошёл вместе с Турарти в новый круг ада – круг второй.

 

                                                                      Лимб
                                                                      За
                                                                      Лимбом

                                                                      Миазмы

                                                                      Обжорство

                                                                      Голодное
                                                                      Чрево

                                                                      Река

 

В электропроводах блуждали сгустки света, дробясь на шестилучья. Ночь-и-ночь! Лимб ада распластался, словно диск, забрызганный гранатом. И Турарти увидел свои отражения и подобья – толпу ненасытных угодников чрева.
Этот маленький кинокадр из жизни героя оказался эффективнейшим рвотным средством, гораздо лучше всех тех ухищрений, к которым подчас прибегают учёные медики.
– Читатель, возможно, тебя не привлекут такие картины из Босха и Брейгеля, картины войны Поста и Масленицы, ведь ты же любитель всего изящного и утончённого, что, надо отдать тебе должное, говорит о твоём небогатом воображении и чудовищном однообразии. Не так ли Франц Кафка сказал о Георге Тракле, что Тракль покончил с собой, чтобы убежать от ужасов войны, потому что у него было слишком богатое воображение, войны, которая и случилась прежде всего от чудовищного недостатка фантазии?
Октябрь приближался к концу, а Турарти мечтал о любимой, но пройден им был только первый круг ада – красное колесо.
А вот и Александр Исаевич Солженицын – певчая птичка, живущая в золотой клетке.
– Читатель, а у тебя ещё не сложилось впечатление о том, что он как писатель – автор одной темы – темы ГУЛАГа и что он, вообще, не русский писатель, потому что русский человек – широк, а творчество Солженицына – узко, что ничего в своей жизни, окромя золотого ГУЛАГа-то, он и не видел, что он не знает родного народа и так же далёк от него, как русский народ далёк от Исаича? О, эти «наши» Нобелевские лауреаты по литературе – ставленники Запада по развалу Союза, а после – России! Да здравствует великолепная пятёрка: Сергей Кургинян, Николай Стариков, Михаил Хазин, Александр Дугин, Андрей Фурсов и вратарь – Паук-крестовик!
Путешествие в управляемый хаос (вспомним паломничество героя в Ченстохову) окрасилось нервным расстройством поэта, когда он примчался на несколько дней в Нижний Новгород к Танечке. Перед этим он ей позвонил из Москвы, и Татьяна заплакала вдруг в телефонную трубку, сказав, что её обижают и чтоб он скорей приезжал прямо к ней на квартиру с вокзала. Турарти приехал, но Таня его не ждала и была раздражённой, когда он ей позвонил из гостиницы с пошлым названьем «Артист», где чуть не повесился с горя.
Так нетерпенье есть роскошь, недопустимая в отношениях между мужчиной и женщиной.

 

45

 

Турарти безумно любил ненаглядную Таню. Он не мог без неё больше жить и хотел разделить с ней любовное таинство, как основу их будущей жизни – жизни во времени и пространстве. Поэтому, приехав к своей искромётной невесте, он жаждал и ждал поцелуев – божественных, страстных, которые, как он подумал, предшествуют свадьбе, являясь залогом их веры, надежды, любви. Но он ошибался, как, впрочем, и всякий мужчина, не знающий брода в любовной науке.
– Читатель, а ты не мужчина, ведь ты ошибаться не можешь.
Турарти промучился день, раздираемый подозрениями в неискренности Татьяны, и к вечеру, обезумев вконец, стоял возле двери желанной возлюбленной. Но Таня ему открывать не хотела, и он это знал, но не мог примирить в себе ревность и нежность – две маленьких тучки, закрывших сознанье поэта –

 

                                                                      Осеннее
                                                                      Солнце

                                                                      Любовь

                                                                      Два
                                                                      Облака
                                                                      Растущих
                                                                      На
                                                                      Дрожжах

 

«Божественному аду нет нужды в блистанье пламени», – подумал Турарти, входя в третий круг преисподней, где похоть с развратом в один переплавились узел – фаллический узел Великого Мастурбатора. – Я, я, я. Неужели вон тот – это я, тот, кто внушает порядочным людям отвращение, злобу и страх? Но что же поделать, если моя душа мытарится то отвращением, то восторгом? – обратился Турарти к Вергилию – провожатому сталкеру (а надо сказать, что Вергилий рассматривал с интересом развешанные на стенах порнографические фотографии).
– Я думаю, – молвил Вергилий, – что если ад – это рай для грешников, то это Божественный рай!
– Значит, для грешника, пребывающего в аду, рай – это ад или, лучше сказать – объективное зло, что, впрочем, не противоречит онтологическому доказательству существования Божьего бытия – второму закону термодинамики?
– Вот именно! – брякнул Вергилий, закуривая постмодернистскую сигарету «Паук».
– Вот тебе и «Божественная комедия»! – воскликнул Турарти.
– Так ведь это ж «пародия», то есть «паранойя», а «паранойя» не бесчестит Алигьери, – заметил, выдохнув разом, Вергилий, и колечки табачного дыма, как паучки, побежали по воздуху.

 

46

 

– Да ведь это же интеллектуальная проза – маленький оркестрик надежды, – сказал, листая роман нашего созерцателя в бес-платной столовой Литинститута, Густав Шлезингер, автор бессмертных «Заметок Безъязыкого».
– Почему ты так думаешь? – поинтересовался Турарти у нового классика, оставившего, как золотая тучка, влажный след в морщине старого утёса – великана русской литературы.
– Всё очень просто! Суди сам! Какие периоды! Какая культура! Аллюзии и ассоциации! Атлантида, а не роман!
«Но Атлантида погибла, – подумал Турарти и вспомнил о книгах своих сочинений, разбросанных в пыли по магазинам, которым лежать непрочитанными, потому что их никто не брал и не берёт. – А что, если так и должно быть, что, если творческое бессмертье (а разве нам не дано другого?) осуществляется через преемника, то есть наследника в следующей эпохе, ведь поэт – величина постоянная, почитающая своих предшественников – писателей и поэтов?»
– А вот, читатель, тебе и оценочные критерии качества художественного текста – процентное соотношение банальности и новизны: структурированность, неоднозначность, интонация, смысл и вклад.
«Но не так ли все судьбы придут к завершенью и Смерть на истлевших ногах хозяйкою вступит в дом, если будет разгадана тайна таланта?» – подумал Турарти, когда перед ним распахнулся четвертый круг ада. 
– Читатель, а ты ведь едал на серебре и на золоте.

 

                                                                      Пальцы
                                                                      Рук

                                                                      Десять
                                                                      Армий

                                                                      Текущее
                                                                      Злато

                                                                      Народ

 

Серебро и чернь, словно краски, расплылись в четвёртом кругу.
«Ад ликует», – подумал Турарти, взглянув на себя – на размноженный образ скупца-сребролюбца, гонимого огненным ветром по кругу, как будто бы это не ад, а ристалище – бег на коньках.
– Так что есть человек, как не вместилище печалей? – спросил у Турарти Вергилий.
– Верлибр!

 

47

 

«Здравствуй, моя Мучительница. Я – твой Учитель. Видит Бог, как ты меня измучила, измотала, измаяла. За что, моя радость, такие мучения? Неужели за ту несказанную нежность, которую я к тебе испытываю? За тот фейерверк поцелуев и чувств, принесённых тебе, как цветы, на алтарь наших встреч и разлук? Господи, Танечка, сжалься! Прошу! Я сам обозначил полгода тебе для решенья проблем и взошёл, как преступник, на твой эшафот. Но я не хочу умирать! Я жить хочу, чтобы страдать и мыслить. Вели – умру; вели – дышать я буду лишь для тебя, а иначе возьму и найду себе сваху», – писал наш герой своей Тане, вернувшись ни с чем из поездочки в Нижний Новгород.

 

                                                                      Гневное
                                                                      Око

                                                                      Ока

                                                                      Волга
                                                                      Вольная

                                                                      Боль

 

«Ад – это гнев, гнездящийся в пятом кругу. О, чары ярости!» – подумал Турарти, заслышав крылатую ругань и брань, войдя в новый круг преисподней, где чахли обломки безумных людей с перекошенными от гнева и крика зелёными лицами.
Турарти не сразу узнал средь этих ничтожных подобий людей бывших соседей по коммунальной квартире и злобствующую родню. О, маленький мир скандалистов, хулителей и дебоширов, где дьявольский шум коронован на царство базаров!
– Читатель, а разве тебе не известно, чем заканчивается хождение интеллигенции в народ? Всё правильно, свадьбой! Не так ли приятель Герцена в «Былом и думах» (а я бы сказал – в «Бездумном былом») женился на проститутке, желая возвысить её до себя, а вместо этого сам опустился до её уровня?
– Я думаю, – обратился к Турарти Вергилий, – что раздражение – буря в стакане воды, то есть водки, где дремлет на дне, как лимонная долька, «Титаник» мысли, потому что покоя и воли, как, впрочем, и счастья нет на Земле. А значит, любовь – это маленький ад, словно алый цветок, вдетый Господом в душу, как будто в петлицу во фраке мужчины, поскольку мужчина немножко красивее чёрта.
– Но это не так! – воскликнул Турарти, заметив в руках у Вергилия Изумрудную рукопись, то есть скрижаль.
– Именно так! – ответил Вергилий, – потому что издательства горят, а рукописи и компьютеры самовозгораются.

 

48

 

– Скажи, досточтимый читатель, на что же похожа эта нервная переписка героев из двух городов или, лучше сказать – двух углов? Всё верно, на «паутину», которую Таня прислала Турарти в ответ на его небольшое письмо. Но здесь я предвижу затруднения, потому что я должен буду, спасая честь родной земли, перевести это письмо на язык родных осин и берёз. Что делать! Повторяю вновь: доныне дамская любовь не изъяснялась по-паучьи. А вот и точный перевод, словно список с живой паутины:
«Дорогой Паук!
Не стоит себя так распалять. «Торопись не спеша», – говорил император Август. Жаль, что мы так по-разному переживаем время и разлуку. Но ноябрь уже не за горами. У тебя осталось не так много холостяцкого времени, и потом ты будешь жалеть, что потратил его, проведя в нетерпенье. Что касается свахи, то это всё правильно. Только здоровая конкуренция среди невест делает нас женщинами ещё больше. Впрочем, я всегда догадывалась, что для тебя главное – это женитьба, а не существо, в этом участвующее (ведь герой твоего романа, конечно, любит Татьяну, но больше он любит самого себя). Это – твоя паучья натура. Это – твоя паучья свобода. Целую. Пока».

 

                                                                      Московский
                                                                      Чин

                                                                      Венчальный
                                                                      Блюз

 

«Печаль жирна. И умиранье наго», – подумал Турарти, распутав контекст паутины-письма 24-ого ноктября 1998-ого года. «Господи, что же мне делать?» – отметил Турарти в своём дневнике и спустился на лифте бессмертной души на шестой преисподний этаж, где на маленький лимб цирковой арены прожекторы бросили жирные нимбы печали.
Купол ада был заново вышит, и на куполе этом придумали, выставив, новые звёзды бездарно-бесовской эстрады, чтоб либеральные души политиков-акробатов и аллигаторов-олигархов карабкались в небо.
– Читатель, а у меня есть страшное подозрение (только ты никому об этом не говори), что на ХХ съезде КПСС товарищ Хрущёв оболгал товарища Сталина (вспомним, как закалялась сталь), а после – по пьянке – отдал Крым Украине.
Рыжий клоун-поэт-некрофил, словно дьявол, огнистым бичом подхлёстывал бледный скелет молодого Пегаса, по кругу везущего чёрное солнце – карету, где в траурный сумрак забилась печаль-лицемерка – альтер эго героя, скупца на приветы, без слов и без слёз.
«Господи, я не женюсь, потому что мне страшно», – подумал Турарти и пал на колени с молитвой о чаше, которую он не минует.
Тик-так...

 

49

 

– Паутина с живым пауком – грандиозный прижизненный памятник постмодер-низму! – сказал восхищённо Вергилий, когда они опустились с Турарти на готическом лифте бессмертной души в преисподнюю бездну седьмого разряда, где в серебряный лимб паутины-ризомы вписался унылый философ Делёз, в котором Турарти никак не хотел признавать своего двойника.
«Мне грустно, потому что я тебя люблю», – подумал Турарти о маленькой Тане.
– И грустно... потому что весело ей, – вслух добавил Вергилий, читая унылые мысли героя.
– Читатель, а нам ведь известна причина недуга – уныние, лень и хандра.
– Но это неправда, ведь я же ходил, я дарил ей цветы, и Танечка их принимала с любовью, – ответил Турарти Делёзу, когда тот заметил, что скучно и грустно, и некому руку подать.
– Довольно нести ахинею! – сказал раздражённо Вергилий лукавствующему философу, для которого жизнь – лишь пустая и глупая шутка. – Турарти с Татьяной зачали в романе ребёнка и завещали их первенца веку грядущему.
– Читатель, а ты ведь заметил, что в прозу романа, как в женскую сущность, ворвалось мужское начало – готический стих (они сошлись: волна и камень, стихи и проза, лёд и пламень не столь различны меж собой)?
«Довольно кукситься, бумаги в стол засунем, я нынче славным бесом обуян», – обрадовался Турарти про себя Танечкиному посланию, где ему недвусмысленно дали понять, что скоро конец его холостяцкой жизни и что он свободен до этого срока. «Давайте пить и веселиться! Давайте играть жизнью! Читатель, а существуешь ли ты вообще? – подумал Турарти, заметив, что веселиться и пить вместе с ним никто и не думал. – Уж не фикция ли ты, читатель (ведь ты же кричал, что знаешь о слове всё)? Ты – готический призрак, шекспировский, нет, секспировский ужас, кошмар! Ведь разница между комическим и космическим – всего лишь в одной щелевой согласной. А что ты сделаешь моей душе, когда она бессмертна, как и ты?»
– Мои дорогие читатели и филологи, в отсутствии верлибра и винтовки я обращаюсь к вам, товарищи «подонки», как живой с живыми говоря. Вам дважды в текст войти не дано (а именно так вы и думаете; не могу же я заставить вас думать иначе?), забывая, что в текст войти не дано и единожды, потому что угнаться за мощным воображением Рембо невозможно никому, кроме самого Артюра. Повторяю для дураков в первый и последний раз, что художник, в расширительном смысле этого слова, – величина постоянная, и как отзовётся наше творенье, предугадать не дано никому, ибо не для житейского волненья, не для корысти, не для битв, мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв.

 

                                                                      Радость

                                                                      Радуга

                                                                      Слово

                                                                      Родник

 

«Всё движется в жизни любовью. И так мы живём, непрестанно прощаясь, как стрелки слепые часов, что взбираются, брат мой и друг, потому что я очень и очень болен, к полуночи», – отметил Турарти в своём дневнике, опускаясь всё ниже и ниже на лифте уставшей души на восьмой – предпоследний – летающий лимб преисподней.

 

50

 

«Чего стесняться в своём отечестве? С миру по нитке – станешь как Шнитке!» – промелькнул афоризм в голове у Турарти. «А зачем нам ещё один Шнитке, ведь Шнитке у нас уже есть?» – отметил Турарти в своём дневнике, входя в предпоследний круг ада – летающий лимб НЛО (читатель, а ты ведь по глупости спутал московский, зловонный, снобистский журнал «Новое литературное обозрение» с неопознанным летающим объектом?), где сидели по кругу, как будто в своей тарелке, крошечные турарти, распираемые тщеславием – непомерным желанием славы и почестей.
– Что слава, – спросил у Турарти Вергилий, – как не едкий дым, туманящий напрасно небесные красы у земной прелести?
– Здесь дело не в славе, – ответил Турарти, – а в женщине Порох и Потрох, которая делит людей по их социальному статусу и соответственно статусу к ним относится.
– Мой редкий глубокоуважаемый читатель, нет ничего печальнее на свете, чем история о стареющем литераторе, которому нечего больше добавить к тому, что уже было сказано, а он всё умножает и умножает сущности, как Генрих Вениаминович Сапгир, однажды подсевший к нашей Татьяне в Литинституте в качестве Вяземского и сумевший развлечь её байками из своего литературного прошлого. А старика Державина не было в нашей отчизне в то время, который бы мог нас заметить и, в гроб сходя, благословить. Но если бы он даже и был, то вряд ли бы снизошёл до бедного школяра, подобно тому, как Гёте не принял великого Гёльдерлина. И нужно обладать колоссальным мужеством, чтоб оставить с достоинством вовремя сцену. А разве не блажен тот, кто рано оставил праздник жизни, кто не допил до дна бокала полного вина, кто не дочёл её романа и вдруг умел расстаться с ним, как я со своими героями?
– Да это же великое надувательство! – возмутился читатель, столкнувшись вплотную с «диктаторской» сущностью автора.
– А я ведь знаю, читатель, что тебе до смерти не терпится обрушить на мои нервы свои дешёвые чувства. Дудки! Не выйдет! Бедный читатель, что будет с твоей популярностью?
И от злости читатель забросил мой мини-роман (не роман, а поэму конца) на чердак, где его и нашёл полстолетья спустя настоящий ценитель – наследник духовных сокровищ, преемник и истинный друг, почитатель, а впрочем, невежа – сопливый мальчишка (а я бы сказал – паучишка), взглянувший на мой знаменитый портрет, что с трепетом тайным (не лесть, а надежда) дочёл бы страницы романа, слегка потрепав их, как лавры.

 

                                                                     Мой
                                                                     Дальний
                                                                     Друг

                                                                     Посланье

                                                                     Пропасть
                                                                     Лет

                                                                     Связующая
                                                                     Нить

 

– Итак, мой юный читатель, нашедший подкову-роман на раскрытой странице (глава пятьдесят), тебе переходит в наследство всё то, чем страдал я и что я любил, любил и страдал, схоронив своё сердце в России.

 

51

 

Девятый круг ада был вовсе не кругом, а чёрным квадратом – аэродинамическим квадратом Малевича, прорубившего окно в Европу (даже в Европу мы влезли через окно!), в которую мчались со скоростью света яйцевидные атомы – надменные, самолюбивые гордецы – люмпен-люциферирующие турарти.
«А вот и ноябрь, долгожданный, безумный ноябрь, не ноябрь, а конец ноября», – подумал наш бедный страдалец, взглянув в календарь, и ужас сдавил его сердце холодной рукой (а нам ведь известно: всё врут календари), потому что решалась судьба: быть иль не быть его свадьбе с Татьяной.
– Читатель, а ты ведь ещё насмехался над нашим героем, когда он шагнул за тебя в первый круг ада, прошёл сквозь круги преисподней и тихо сгорел в девятом кругу, но по воле Господней из праха восстал и вознёсся на лифте бессмертной души из готической бездны, как будто из тяжкого сна, в мир, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему.

 

                                                                    Декорации
                                                                    Жизни

                                                                    Сомненья

                                                                    Развеянный
                                                                    Прах

 

К Турарти вернулось сознанье, когда он увидел ноябрьский снег за окном и понял, что этот Божественный снег есть таинство Божье, предвестие светлой печали – приезда невесты, избранницы, ради которой он тайно спустился по мшистым ступеням в подвал подсознанья, где спали (а я бы сказал – вызревали) иллюзии и пороки – готические сорняки, требующие прополки, потому что иначе сквозь белый фундамент сознанья прорастёт голубая трава и мрак, словно мамонт, сойдёт на Землю.
– Читатель, а ты ведь вздыхал о потерянном рае! Не так ли паденье листа ужасом наполняло твоё бессловесное сердце, когда ты скитался по лесу, гонимый Господним бичом, и звёзды терновым венцом остужали твой жаркий и царственный лоб?
«Господи, что же мне делать? – подумал Турарти, – ведь я не закончил роман, этот свадебный дар – непорочное платье невесты, и, значит, обрёк своё сердце на новые муки, страшней и ещё отрешённей. Я – портняжка высоких словес. Таков мой жребий. Таково искусство. А значит, если платье невесты ещё не готово, то свадьбе не быть и, стало быть, надо бороться за душу избранницы – суженой Тани».
Что сердце и разум в сравненье с душой, необузданной, словно степная красивая кобылица, что мчится и мнёт под собою ковыль?
– Так «Одиссея» героя превратилась в «Божественную комедию», а комедия выросла в «Фауста», потому что, читатель, ведь ты ж доказал всенародно, что гвоздь, заржавевший в твоём сапоге, кошмарнее, чем фантазия у Гёте.

 

52

 

«Кто ищет – вынужден блуждать. В начале было Дело. Чувства тоски и ужаса уже много лет как стали обычным моим душевным состоянием. Я не нахожу ни успокоения своей мысли, ни мира своей душе. Жизнь сердца, жизнь чувства со всеми её заблуждениями, волнениями, муками, поэзией и драматизмом, жизнь, которой я отдавался вследствие самого искреннего, внезапно овладевшего мной увлечения, отдавался без умысла и борьбы, всегда обращалась для меня в источник тоски и скорби, оставляя болезненный след в душе. Что сталось со мной и что я теперь без неё – этой маленькой женщины с Волги?» – подумал Турарти, вернувшись домой 12-ого декабря 1998-ого года после проводов Тани на Курский вокзал, с которого долго смотрел уходящему поезду вслед (а теперь смотрит вечно ли?) новопоставленный памятник Веничке Ерофееву (а жил наш герой вместе с княгиней Марьей Алексевной у Второго часового завода «Слава» по Ленинградскому проспекту в доме № 14, квартира 107, в доме, который был выстроен буквою «П» и походил с точки зренья Турарти на паука).
– Ваше благородие, госпожа Разлука – это ваше сокровище и удача, потому что вам не повезло в смерти, но повезло в любви, – обратился к Турарти Фауст – наш незабвенный Паук, сбросивший оболочку Вергилия в девятом кругу преисподней и вместе с Турарти по воле Господней поднявшийся в новую жизнь, ибо сказано, что паук лапками цепляется, но бывает в царских чертогах.

 

                                                                    Рабочая
                                                                    Комната

                                                                    Белый
                                                                    Квадрат

 

– Так вот, значит, чем был начинён Паук! Под оболочкой Паука скрывалась «фаустовская душа», то есть моя настоящая сущность? – поинтересовался Турарти у доктора Фауста.
– А «Фауст», читатель, – всего лишь маленькая метаморфоза на пути становления личности Маленького Человека, по Шпенглеру.
– Друг мой, вы очень и очень больны! – сказал опечаленный доктор, читая историю жизни, то есть болезни своего пациента.
– Но я не знаю, откуда взялась эта боль? – пожаловался Турарти.
– Известно, откуда! Ведь мозг у поэта – пергаментный перл, испещрённый словами – рубцами живых впечатлений.
– Но я измучен любовью и не хочу излучин своей души, потому что любовь убивает меня, приближая развязку – день свадьбы, а свадьба – трагедия для Эсхила.
– Поймать в трагедии природу, то есть вникнуть в глубины человеческой души – это подвиг, достойный настоящего мужчины.
– Беда, кто в свет рождён с чувствительной душой. Но я не герой и не тоскую по лаврам, – ответил Турарти доктору Фаусту.
– Вы бредите! Вот вам лекарство – эликсир Мефистофеля, графа Хвостова. Что! смолкнул веселья глас?
– Муза – разум! – воскликнул Турарти и немедленно выпил...
– Не так ли, читатель, ты хочешь, чтоб милостью неба воскрес на Руси рассудок?

 

53

 

«Итак, роман ещё не кончен – это клад!» – подумал Турарти и вспомнил, как вместе с Татьяной они провели двенадцать безумнейших дней и ночей.
Татьяна стеснялась княгини Марьи Алексевны, расхаживающей по дому ночами, и скрип половиц наводил на Татьяну мистический ужас. Поэтому Таня была не особенно ласкова с нашим героем, когда он, влекомый тоской неизбывной печали, касался губами янтарных её позвонков и ключиц.
– Что случилось? – спросил у Татьяны Турарти, оставшийся ни с чем на полпути к блаженству.
– Сколько у тебя было женщин? – резко ответила Таня.
– Ты, действительно, хочешь это узнать?
– Да!
– Но я же не спрашиваю, сколько у тебя было мужчин?
– Действительно...
– Ты что, меня приревновала?
– Послушай, мы взрослые люди. Хватит играть в ляльку!
– Хорошо, я встану на твои позиции. Тебе не нравится, что я «ребёнок», и ты удивляешься моей невинности?
– Да!
– Но это же глупость!
– Скажи, почему ты не называешь части моего тела своими именами?
– Ты что, хочешь, чтоб я тебя изнасиловал? Для меня женщина – это творение Бога. Поэтому я отношусь к тебе как к произведению искусства и люблю тебя и целую как поэт.

 

                                                                   Женщина
                                                                   Облако

                                                                   Ревность

                                                                   Гроза

 

«Не в славе суть, – сказал Турарти доктору Фаусту, когда они нагрянули в Центральный Дом литераторов – погреб Ауэрбаха не в Лейпциге, а в Москве. – Моё стремление – это познание, то есть дело и труд, ведь поэт послан в этот мир всё познать – ничего не взять, и заманчивые своды дворцов нам не заменят никогда свободы».
– Читатель, а теперь, наконец, я скажу тебе правду, зачем ты бился над загадкой моего романа, удручённый сомненьями и тоской. Когда творился мир моего сочинения, ты, сам того не ведая, был приглашён на совет, как собеседник на пир Омара Хайяма – «хама» и «циника» современной литературы, вручившего тебе то, чем можно верного еврея отличить от православных.
В Центральном Доме литераторов был специально оборудованный уголок под впечатляющим названием «Литературная вешалка». Под ней выставлялись на стендах короткие сообщения о смерти членов «Союза писателей», который дал трещину, то есть раскол на коммунистов и демократов, приверженцев старообрядчества и Реформации, славянофилов и западников (там у них крутые мужики, знающие толк в литературе: «Если кто меня разлюбит, паучок того погубит»).
– Я тридцать лет проработала в ЦДЛ, и эта «Литературная вешалка» была здесь всегда, – сказала бесстыжая продавщица дорогих украшений, сказала, когда наш герой обратил её взгляд на печальные объявления о смерти маститых писателей под означенной «вешалкой».
– Я обязательно вставлю в свой мини-роман этот «маленький перл» и сделаю вас мини-персонажем.
– Ну и напрасно! Зачем замечать отрицательные стороны жизни, когда вокруг столько прекрасного, и писать надо бы о прекрасном?
– А разве не существует маленьких, неприметных людей, униженных и оскорб-лённых, раздавленных пятой криминализированного государства? Да здравствует сатира и остросоциальный роман, тем более что понятие о красоте познаётся в сравнении!
– Вот и прекрасно! – сказал доктор Фауст.
– Я – маленький тактик, а вы – грандиозный стратег, – молвил Турарти доктору Фаусту, и презренье, как мокрый окурок, они унесли на губах.
Так с шиком и пшиком (шикарна нашинкованная шея) закончился отечественный вариант «Фауста» Гёте и перерос в «Дон Жуана» Байрона, потому что, согласно сюжету нашего сочинения, тело любимой женщины должно стоять на последнем месте, а не на первом, как думают некоторые. Однако описывать похождения современного Дон Жуана и его слуги Паука Лепорелло нам не пристало, потому что читатель и без того сыт по горло подобной литературой, а тиражировать постельные сцены – безнравственно. Так-то!

 

54

 

– А вот, читатель, тебе и «евангелие» от бомжа: «Менты распяли Христа, и народ Его предал».
«Здравствуй, добрая сволочь родного народа! А будешь валенком – так пидором согнут!» – подумал Турарти, отдалясь от Кёнигсберга и приблизившись к стране, где не любят Гутенберга и находят вкус в говне, то есть несут с базара не Гоголя и Белинского, а «раскрученных» работников пера и топора: Маринину и Донцову, Дашкову и Толстую, Акунина и Ерофеева, который совсем не Венедикт (просьба не путать!); этот список можно было бы и продолжить, да шибко не хочется; а если, мой читатель, ты вдруг и посмотришь на уличный книжный лоток, то ничего там не найдёшь, ничего ты там не купишь, лишь Пелевина толкнёшь иль в Сорокина наступишь.
– Согласись, читатель, что выжить сейчас можно только благодаря здоровому чувству юмора и сатиры. А каково жить в России с умом и талантом? «Можно. Можно тут жить, – как говаривал подвыпивший Веничка, – если приложить к этому усилия. То есть поменьше ума выказывать и поменьше таланта, и тогда ты прекрасно выживешь».
«Год назад я сделал тебе предложение. Я жду ответа! Больше надежд нету!» – вспоминался Турарти время от времени разговор с Татьяной, когда она приезжала в Москву на сессию (а училась она на пятом курсе Литературного института, и было ей от роду двадцать восемь лет. За плечами у неё был радиофизический факультет Нижегородского университета, а впереди – аспирантура).
– Я же говорила, что выйду за тебя замуж.
– Это твоё твёрдое решение?
– Теоретически, да!
– А практически?
– Практически, ты обещал устроиться на работу, но ты не сделал ни одного шага. Ты не выполнил своих обещаний. Живёшь до сих пор со своей доброй «злющей сестрой». Ты – взрослый человек, тебе – тридцать три года, а всё держишься за княгиню Марью Алексевну. Пора бы стать тебе самостоятельным и заботиться уже о других.
– На работу я не устроился потому, что пишу роман. Ведь ты же сама говорила, что дашь мне возможность его дописать. И всё-таки, почему ты не развелась, ведь мы договаривались, что в этот твой приезд мы либо подаём документы в ЗАГС, либо расходимся?
– Если хочешь, давай расстанемся!
– Заметь, читатель, что в слове «расстанемся» скрылось имя Татьяны.
– Нет! Но всё-таки, почему ты не развелась?
– Просто я была в депрессивном состоянии. Муж сказал, что если я за тебя выйду, то он будет помогать мне деньгами, чтобы я не бедствовала.
– Какие у тебя отношения с мужем?
– У нас много общего: интеллектуальные интересы. Но живём мы с ним без любви. Я не знаю, сколько он зарабатывает. Но он мне даёт деньги. Я для него вроде домработницы или служанки: постирать, приготовить.

 

                                                                   Женская
                                                                   Доля

                                                                   Русская
                                                                   Скорбь

 

– Я – глупый. Меня всё время тянет выяснять с тобой отношения, когда они уже давно выяснены. Наверное, все мужчины таковы. Я всё никак не могу понять, что период ухаживаний за тобой кончился, и отношения у нас стали другими. Оттого мне и грустно. Скажи, тебе приятно вспоминать то время, когда я за тобой ухаживал? И тебе тоже немного грустно?
– Да... Но ты мне пятнадцать раз рассказывал историю про Маленькую Шапокляк. Разве всё это выслушивать было не подвигом с моей стороны?
– Ещё каким! Но больше этого не повторится.
«Хватит играть в бородатого ляльку. Когда я приехала, я всё сказала. Единственное, что требуется – это действовать! Ведь ты не Обломов! Но если ты вдруг испугаешься, я всё пойму, потому что ты сдрейфишь в последний момент и съешь перед ЗАКСом свой паспорт», – так вспоминались Турарти слова Татьяны, когда он вернулся в Москву из Светлогорска под Кёнигсбергом, где дышит свободно морская стихия и где он решил бросить якорь для дома и счастья с Татьяной.
– А будет ли у нас это счастье? – спросил у Татьяны Турарти.
– Это зависит от Бога, – ответила Таня.
– Причём здесь Господь? – возмутился Турарти. – В первую очередь это зависит только от нас. Не так ли?

 

55

 

«Напоследок, читатель, простимся с тобой как друзья, – писал наш герой в конце своего сочиненья. – Я кончил роман и поставил точку. Всё это строго пересмотрел и нашёл много противоречий. Но исправить их не хочу. Заплачу свой долг цензуре и отдам на съеденье плоды моих трудов журналистам. Иди же к московским берегам, новорождённое творенье, и заслужи мне славы дань: кривые толки, шум и брань».
– Прости ж и ты, мой спутник странный, и ты, мой верный идеал, и ты, живой и постоянный, хоть малый труд. Я с вами знал всё, что завидно для поэта: забвенье жизни в бурях света, беседу сладкую друзей. Промчалось много, много дней с тех пор, как милая Татьяна и с ней Турарти в смутном сне явились вдруг впервые мне – и даль свободного романа я сквозь магический кристалл ещё не ясно различал.

 

                                                                   Узколицая
                                                                   Тень

                                                                   Две
                                                                   Миндалины
                                                                   Глаз

                                                                   Крест

                                                                   Распятье

                                                                   Сияние

                                                                   Жалобы
                                                                   Рук

                                                                   Владимир
                                                                   Высоцкий

                                                                   Хиты
                                                                   Золотые

                                                                   Божественный
                                                                   Голос

                                                                   Глагол

 

Так Турарти, не желая выбирать ни страны, ни погоста, написал завещанье для маленькой Тани:
«Когда я умру, я бы хотел стать тем, чем являюсь сейчас – звенящим ручьём, шепчущим сказки печальному лесу. Я бы хотел стать сосной, проступившей сквозь серую дымку тумана в звенигородском овраге, розовым облаком, проплывающим над рекой, собором, поднявшимся на Городке, его колокольным звоном – русской землёй. Когда я умру, развейте мой прах в звенигородском весеннем ручье у моста, что дремлет в овраге за Городком. И, быть может, разлившийся ручей моей радости превратится из чаши сладких вод в чашу солёных слёз – серебристый ручей, над которым, застывши, как в Царском Селе, будет вечно печалится юная дева».
– Не так ли, читатель, едва приоткрыв это произведение, ты до времени заглянул на его последнюю страницу в надежде узнать о конце моего сочинения и, может быть, о своём конце? Так кончилось время, и наступила вечность, потому что, мой дорогой читатель, счастливые не наблюдают часов, а шоколад, который любила Татьяна, назывался «Вдохновение».
                                         

 

                                                                           Москва – Гостагай.
                                                                          5 февраля 1998г. – 19 октября 2014г.
 
  
P.S. (вместо комментария)
 

 Автор искренне приносит свои извинения и прощает всех, кого вольно или невольно обидел и поблагодарил по причинам и соображениям исключительно творческим, ибо, так или иначе, присутствующие в этом сочинении писатели и поэты, критики и учёные, художники и музыканты, политики и артисты, экономисты и священнослужители, а также простые смертные люди были свидетелями на свадьбе лирического героя и оставили свои подписи в документе кроссвордной эпохи, ознакомиться с которым предстоит ЧИТАТЕЛЮ.

 
                                                                                                                
 
                                                                    

 

Разделы