В новогоднюю ночь, когда я зажёг заветные свечи, за окном садились на землю мягкие хлопья снега. Часы пробили двенадцать раз, и ветер, ворвавшийся в комнату, остудил на столе бокалы с шампанским. Я не заметил, как стены моей комнаты испарились и я оказался один под небом морозной ночи.

Красноватое пламя свечей зыбилось на ветру. Сквозь пушкинскую метель едва проступала, качаясь ночным фонарём, на чёрной жерди луна, сошедшая со страниц гофманианы.

Дух захватило от вереницы мчащихся в небе гостей. На остатках порога, напоминающего зеркальную арку, внезапно выступил Гаспар Из Тьмы, на плече которого сидел зловещий ворон Эдгара По. Так же, из мрака, возникали один за другим портреты Дориана Грея, Фауста, Дон-Жуана и Казановы. В вихре пляски пронеслась Саломея, раздались тяжёлые шаги Командора и поступь Железной Маски.

Явь и сон, перетекая друг в друга, заполнили пространство за новогодним столом. Наступила минутная тишина. Звёзды падали мне на рукав и ложились на скатерть яствами облаков.

Я взял слово и поднял тост за Гостя Из Будущего. Ветер ударил меня в лицо мраком из вечности, и карнавальная мишура закружилась в бешеном танце под блёстками конфетти и стружками серпантина. Долго кружился ночной маскарад, пока я не заметил, что время моё истекло и стены комнаты постепенно сошлись, унося за окном снежный вихрь и зимнюю ночь.

Мелкий бисер разноцветных игрушек собирается в книгу, похожую на длинную галерею. Вот маленький город, составленный из солнечных спичек на дне музыкальной шкатулки, где ночью, как маятник, ходит луна. Не рискуя запутаться в паутине улиц, бежит заводной паучок. Крестоносцы, построенные в каре, готовятся к штурму картонной крепости. В галерее медленно гаснут лимонные люстры, и время выхватывает из памяти калейдоскоп впечатлений.

Я стою под сводами своего черепа – в тени его готической славы! Глазная игла буравит заезженный диск пространства, как пропуск в светопекарню фрески с видами преисподней, где скачут и катятся каски, колёса и конские крупы. Баталия! Канонада и камни. Каскад водопада. Оскал. Эскалатор, текущий, как время. Экватор и полюс. О, полые лики святых, что канули в супрематической бездне исчадия Митрополита! Полёт канделябра. Платформа. Дребезг, скрежет и лязг поездов. Мрак кафедральный. Стальной лабиринт. Паутина сверкающих рельсов. Квадрат.

Разговаривая по телефону, джентльмен клянётся в любви очаровательной леди: – О, как я сильно люблю вас! Смотрите, губы мои проросли, как тюльпан, сквозь вашу телефонную трубку, целуя вас в глазки и щёки. – Но этого не может быть! – ответила леди. – Почему? – огорчённо спросил джентльмен. – Потому что, если бы это было правдой, вы бы поцеловали меня в уста.

Едут в трамвае мужчина и женщина. Мелькают за окнами импрессионистические паутинные кружева весенней распутицы. И думает женщина: «Хорошо бы посидеть в кафе за чашечкой кофе с любимым мужчиной». Однако мужчина, сидящий за спиной у женщины, читает её тайные мысли и говорит: – Неправда! Вашему телу хочется покататься на лошади и парашюте. О, как я одинок! – Вот уж неправда, что вы одинокий, – ответила женщина. – Мне, может, и хочется посидеть с вами в кафе, да вашему телу хочется прокатиться на самолёте.

Отдыхает земля, прикрытая папской одеждой тумана. По горным дорогам расходится, как из костёла, облаков мозаичная паства.

Кардинальское солнце склонилось за горы, одетые в латы сверкающих льдов.

Мерцают в пространстве знамения звёзд – епископские регалии.

И шелестит бесконечная риза ночи – священник, не знающий созерцанья.

Ночь, как священник, сжимает в руке изумрудные чётки лоснящихся звёзд.

Облака, словно чёрные полчища крыс, обглодали епископский череп луны.

Пусть трещит на ветру кардинальская мантия солнц!

Вечно смотрится в озеро жизни белая истина – папский собор.

Всё, что он умел делать, – это созерцать красоту и переносить её на бумагу.  «Господи, почему я так одинок, неужели этот мир никому не принадлежит?» – говорил он себе, гуляя по детскому парку. И тут он нашёл на земле разноцветный игрушечный глобус, помещающийся в ладонь.  «Господи, как одинок этот мир», – сказал он себе, рассматривая игрушку-брелок. И тут он заплакал.

Я – растение, пересаженное на другую почву. Расту, удивляясь росе и солнцу, вспоминая корнями о прошлой жизни. Когда-нибудь я умру. Никто не поверит моему одиночеству.

– Я – вечное зеро на игровом столе! Я – жареный петух. Я распят на сияющем диске луны. Мы – продавцы слов, кающиеся в розовых трико. Я – одна из живых легенд прекрасной эпохи в банде Пикассо. У меня нет больше пристанища. Из меня словно вырвали страницу, но мне было виденье Христа с полотна киноэкрана. – Как, неужели вы ходите в кинематограф? – возмущенно спросил священник. – Но, мой отец! Господь, оказывается, тоже туда ходит. Я умру мучеником. А в целом всё замечательно, как говаривал некто, сорвавшись с крыши, прежде чем шлёпнуться о мостовую. Ах, как всё прекрасно-прекрасно. Я – жаба. Доволен не. И не боюсь.

Я трижды тебя целовал в уста. Но запомнился только первый поцелуй – единственный и холодный... О, опавшие листья молодого клёна! Восемь писем – восемь чёрных дроздов. Шесть из них  у тебя на руках. Это два последних, которые я выкармливаю с руки и тебе никогда не отдам, если не получу от тебя маленькое вознаграждение.

Снова ночь за окном, как мысли мои о тебе, бегущие по бумаге. Этим мыслям не будет конца, пока я дышу одним воздухом с тобой на Земле. Ночь, бесконечная ночь, что ласковым тешит обманом и несёт одиноким печаль. Но легче ли ночь для влюблённых? Ах, друг за другом они лишь судьбу свою прячут. Ты знаешь, о чём я... Молчи! Молчи и скрывайся. Таи сокровенные мысли. Но знай, что я знаю... Ты любишь меня! О, как богат я в безумных стихах! Что хочешь, возьми. Вот глаза, полные грусти осенней, как два остывающих озера. Вот губы мои, как треснувший плод, знающий истину. Губы знали её! Губы знают её! Губы вымолчат всё до конца! Вот сердце, поднявшееся из преисподней по мёрзлым ступеням раскаянья и сожаленья к парадизу твоей души. Всё, всё возьми! Но дай мне согласье... Решись! Я мог бы приехать и жить у тебя. Скажи только слово. Ничем не обижу тебя. Всё пойму и прощу...

Но нашей помолвке не быть! Я знаю, что ты мне откажешь и знаю, что названа именем будет моим площадь старинного города, на которой воздвигнется памятник мне – ПАМЯТНИК ПОГИБШЕМУ ОТ ЛЮБВИ!

В зимнем саду за столом сидит в меховом манто городская красавица. Ворона, усевшаяся на стол, чистит клювом большой мандарин. – А что, – спрашивает ворону красавица, – есть ли здесь женихи? – Женихи, может, и есть, – каркнула ворона, – да нет мандаринов. – Как так, нет мандаринов? – удивилась красавица. – Куда же они подевались? – Известно, куда! – сказала с издёвкой ворона. – Приезжают тут всякие, а потом удивляются, что все мандарины  в городе, а женихи – здесь.

А началось всё с яйца. Пробегавшая мимо мышь задела его хвостом, и оно раскололось на небо и землю. Новорождённое солнце-птенец закричало в рассветное небо: – Пища, пища, паучище! Но поскольку солнце было очень нетерпеливым птенцом, оно поднялось на ноги и, переваливаясь, побежало к закату, раздвигая белёсые одуванчики облаков. И вот на закате птенец увидал паука. Паук был в чёрном бархатном фраке с бабочкой-галстуком в форме луны и многогранными зеркалами глаз. В глазах паука отразились восемь жёлтых птенцов. – А вот и паучатинка! – сказал проголодавшийся за день птенец и уже, было, раскрыл свой клюв. – Ты кто? – спросил, удивившись, паук. – Я – птенец! А ты кто? – А я – птицеед! Я тебя сейчас съем! – Вот ещё! Где это видано, чтобы пауки ели птенцов? – А где это видано, чтобы птенцы ели пауков? – сказал паук и съел птенчика. А началось всё с яйца.

Золотистый орнамент армянского алфавита опутал зернистое сердце поэта, и звонко треснул гранат на твоей серебристой ладони. Не демон – а Женщина!

Синий орнамент армянской земли опоясан дугой серебристого света, сквозь который несётся навстречу тебе буйвол ночи – архаика звёзд. И готические огоньки заката танцуют на спине у моей возлюбленной.

Сквозь золотисто-синий орнамент араратской долины в колеснице ночи и дня едет Муза с поэтом. Серебрится армянская речь.

Чёрный квадрат кабинета оправлен, словно кошмар, в белизну паспарту. Луна за окном превратилась в красотку Пикассо – куб парящей гитары. Луна – фарфоровая балерина с отколотой ножкой, вместо которой воткнули цветок. Сверкает Блистательный Санкт-Петербург и немая Нева! Метаморфоза... Парижский паром укутался вечером в треск огневых нетерпений. Стайкой барок на Сене, как нитью барочной, бравирует Парка – Паук – друг парадоксов. Иппокренится Лета – пражская брага, которую в холод мертвецкий когтят якоря фонарей. Всё дорисует безумье, лишь стоит в пейзаже блеснуть искре божественной грёзы.

Как-то поэт пришёл в гости к своей возлюбленной. Прощаясь, она решила его проводить и стала обуваться. Вдруг из её сапога выпала карта – десятка бубён. Глаза поэта загорелись от восторга, и он прижал эту карту к своему сердцу. – Подарите мне этот трофей на память! – сказал моментально поэт, и в зелёных глазах у возлюбленной выросли десять пунцовых гвоздей.

Если бы я умел заводить эпохи, как часовщик куранты. Но жизнь на Земле – разжимающаяся пружина в часах, заведённых Господней рукой. Миллиарды людей – микроскопические будильники внутри большого будильника. Всё ближе и ближе звонки речного трамвая на Стиксе. Из столетья в столетье передвигаются стрелки безумья по циферблату планеты – моей голове. Господи, когда же это всё кончится?

В две колонны уходят к округлому горизонту люди-деревья, неся на плечах огромные связки хвороста. Навстречу деревьям по талому снегу бегут апельсины, как солнечный свет по дороге-дуге. Ночь, изумлённая паломничеством апельсинов, превратилась в крикливую стаю грачей, слетевших с ветвей на дорогу. – Апельсины, куда вы спешите? – спросили грачи. – Отстаньте, глупые птицы! – вскричали бесстыжие апельсины. – Мы вам не чета! Мы – свет от весеннего солнца! – Какие наглые апельсины! – сказали грачи и разнесли по деревьям бесстыжую весть.

Разгуливая по выставочному залу, молодой человек обращается к даме, остановившейся перед картиной авангардиста: – Не правда ли, гусеница авангарда живёт, изменяясь? – Вы правы! – ответила дама. – Но из гусениц вылупляются бабочки. – Ах! – сказал молодой человек, – быть может, мы с вами и есть эти бабочки, порхающие над цветами искусства? – Я, может, и бабочка, а вы – коварный паук.

– Кто вы? – спросил я бродягу с разбитым лицом, подсевшего ко мне и попросившего у меня сигарету. – Я – иконописец! – сказал он с достоинством алкоголика, и глаза его покрылись голубой блевотой. – Видит Бог, я готов заплатить хорошие деньги за вашу икону, если она мне понравится. – К сожалению, это невозможно, потому что моя мамочка – терминатор, а я – самородок, но у меня нет средств к существованию, и давайте не будем об этом говорить. – Как жалко! – посочувствовал я, притворившись невинным, – видит Бог, я хотел вам помочь, но я знаю, что в новом старообрядческом храме требуются иконописцы. – Но Бог мой! Я – православный Реформации Никона! – заскрежетал он зубами, ударив себя кулаком в грудь, и со злости вскочил, словно чёрт, с нагретого места. – Но постойте, скажите, чёрт – православный или католик? – Для меня все люди – братья! – парировал он и, выплюнув мою сигарету, направился в город... – Прощайте, маэстро, Бог в помощь вам, – выпалил я вдогонку, – и бес в ребро!

– Я – полковник в отставке, – представился мне респектабельный господин с кожаным дипломатом. «Не пьян, но водкою разит...» – пронеслась в голове бессмертная стихотворная строчка. – Вы – поэт? – спросил он после минутного разговора и, как бы угадывая ход моих мыслей, глотнул фешенебельной водки из импортной банки. – Нет! – сказал я от чистого сердца. – Философ? – Да нет же! Скажу вам больше! Я – созерцатель! – Вы правы! Я тоже созерцатель, но стал им недавно.

Прошло с четверть часа. Мы молчали и созерцали входивших и выходивших из метро людей. Полковнику это явно поднадоело, тем более что с каждым глотком он всё больше походил на Сведенборга с касторкой. – Хотите водки? – предложил он от чистого сердца. – Спасибо, но мне нельзя! Для меня существуют три табу: женщины, водка и социологизированность. – Простите, а что значит «Со-со-лоцигизированность»? – Несоциологизированность, – поправил я новоиспеченного созерцателя, – безработица, когда человек не включён в систему общественных отношений. – Вы что! вор в законе? – удивился полковник, и глаза его застыли на мне, как два опорожнённых гранёных стакана. – Да, что-то в этом роде, если хотите! – вымолвил я с достоинством и восхищеньем.

И тогда он от чистого сердца пожал мою честную руку.

– О, пустая бутылка! разрешите... – Вы спешите? – спросил меня коммерсант. – Нет! – сказал я и улыбнулся. – А я тороплюсь! Вот ваша бутылка... – Не стоит спешить. Ахиллес не догнал черепаху и никогда не догонит. Он раньше подохнет! – Почему? – удивился озадаченный коммерсант. – Да всё очень просто! Мудрено догнать черепаху с ахиллесовой-то пятой! – сказал я и расстегнул свою сумку с черепашьим узором, добавив пустую бутылку к зелёненьким донышкам пяток отчаянных бизнесменов.

Америка, Идол Свободы, намагниченный наслажденьями и безумьем удовлетворённых желаний, let my people go.

Америка, твоё обнажённое сердце – Нью-Йорк – евангелие кубизма. Let my people go.

Америка – мусорная школа, убившая создателя классической геометрии. Let my people go.

Америка, чёрно-белая метрополия Поллока, let my people go.

Америка – чувствительный мазок, как удар плетью. Let my people go.

Америка, библия и торгашеский дух, let my people go.

Америка, Великая Проститутка Мира, открывшая хорошие вина, добрые яства и прочие прелести, let my people go.

Америка, заалтарная картина, наделённая показной театральностью, let my people go.

Америка, чистая абстракция и фотография со вкусом «панк» ко всему, что блестит, let my people go.

Америка, вырезающая дыры в своих пейзажах, на месте которых растут не деревья, а памятники деревьям с календарной листвой зеленеющих долларов в апогее секс-шоу, let my people go.

Америка, обклеившая себя текстами оккультной литературы, let my people go.

Америка, выжимающая из скуки повседневной жизни власть рок-н-ролла, let my people go.

Америка, чёрный монах и адвокат дьявола, let my people go.

Я изведал все смерти на свете. Но хочу умереть самой страшной из них – человеческой смертью. Магазин ручных смертей превратился в базар. Скалит зубы подарочный гранатомёт, словно конь, пробивший копытом череп троянца. Улыбается знаменитый фагот-удавленник в зебровидной пижаме с картинки «Плейбоя». Вместо лат и копья Дон Кихота лежит на прилавке одноразовый шприц и шипучий наркотик «Луна».

– Я изведал все смерти на свете, но хочу умереть самой страшной из них – человеческой смертью, – обратился я к продавцу ювелирных смертей – Сатане, торговавшему дынями, внутрь которых вмонтирован был часовой механизм. Осенняя пасть златозубого Джентльмена искривилась в усмешке: – Есть одна только смерть, которой вы жаждете... Смерть на кресте! Но это – постыдная и бесценная смерть. Есть лучшее средство! Мой именной пистолет! Копейка – цена... – Жизнь бесценна! – сказал я, подняв из мусорной кучи бесценный подарок – заржавленный крест.

– Я – лысый танцор, – сказал мне, пританцовывая, кривоногий пятидесятилетний мужчина с недельной щетиной и в шляпе, расплющенной, как осенний листок. – И давно вы танцуете? – спросил я его с нескрываемым интересом. – С тех пор, как родился! Отец порывался меня убить, а мать утопить в речке. Но это было давно! – И что же, вы с тех пор всё время танцуете? – Нет, сначала я танцевал от горя и плакал, а когда мерседес-бенс проехался по моим ногам, я стал танцевать и смеяться. – Да вы же Великий Комбинатор! – Вот именно! Я танцую исключительно рок-н-ролл возле казино «Утопия», и мои незабвенные танцы помнят МУР, КГБ и «Петровка».

Часы взмахнули синим крылом, и корова взлетела на небо, играя на скрипке старинный мотив – колыбельную ночи. Превратилось вечернее небо в большую корову. Сияют от счастья в коровьих глазах грустные звёзды. Сонный Витебск, как жёлтый телёнок, уткнулся в горячее вымя вечернего неба – луну.

Златой диск солнца клонится к закату, и мельница бенгальскими крылами вращает в воздухе нагретом. Уносится в Элизиум теней вагон паломников, поющих гимны к ночи. В окрашенные кобальтом купе Харон разносит медные лепёшки и чёрный чай в дымящихся стаканах. Уж тянутся за окнами луга белёсых лилий. Пеленой тумана подёрнулись паломников глаза. Им снится сон и видятся трельяжем Стикс, Ахеронт и Лета. А за ним задумчивая дремлет Прозерпина.

Прав ли я, когда говорю, что уже наступила осень и в душе пожелтели, созрев, пряные плоды покоя и уединения? Нет, ещё рано. Ещё слишком рано для сбора горчащих сочащихся груш.

Прав ли я, когда говорю об осеннем хмельном листопаде и вижу в душе одинокое древо, несущее бремя пурпурных плодов созерцанья и радости? Нет, ещё рано. Ещё не коснулись земли отягчённые ветви округлых горчащих гранатов.

Прав ли я, когда говорю о душе, что в осеннюю пору стряхнула с себя голубые плоды покаянья и грусти? Нет, ещё рано. Ещё не раскачивал ветер горчащих надтреснутых слив.

Прав ли я, когда говорю, что по осени тихо дрожат на ладонях у Бога, как души, серебряные плоды благодарности и молитвы? Да, это правда. Но это – горькая правда. Слишком горькая правда, чтоб вынести тяжесть дрожащих горчащих серебряных яблок.

Всё кончено. Ей было семь лет. Я знал, что она не придёт. Жаркой розой в груди развернулось огромное пламя, охватив мою голову, как черепичный квартал. И тут я увидел смущённого сына, идущего мне навстречу. В руке он держал раскалённую розу, как розгу. – На свиданье? – А ты? – спросил он, взглянув на мою белоснежную розу. – Да, но у меня уже всё позади, а у тебя, я вижу, – в начале. – Скорее, в конце. – Почему? – удивился я. – Дело в том, что ей семьдесят лет! – Понимаю! – сказал я, ничуть не смутившись. Пробежала минута, как вечность. – Скажи, – обратился я к сыну, – я знаю её? – И да, и нет! – Я не понял тебя. Объясни! – Это просто понять: ты и я – одно целое. Ты знал её девочкой, а я – старушкой. – Но кто же знал её молодой? – Молодость – это лучшее наше стихотворение. – Стихотворение в прозе! – поправил я сына, и мы рассмеялись, увидев предмет нашей страсти – бабушку с внучкой, идущих по тёмной аллее.

– Кому на Руси жить хорошо? – спросил я у чёртовой бабушки. – А... – был её многозначный ответ, из которого я сделал вывод о её осведомлённости в русской литературе. Пролетела минута. Я ждал. – Хочешь поесть? – предложила она и достала из сумки бодлеровский пирожок. – Спасибо, но мне это не поможет. Днём раньше, днём позже, какая разница? – А... – был её многозначный ответ. – Сами поешьте... Кому же живётся сейчас хорошо? – повторил я вопрос в несколько иной форме. – Ни-ко-му... – прошамкала шельма сквозь выбитые передние зубы мясистым своим языком тамбовского серого цвета. – Меня обокрали: шапка и шарф. – Свои же? – Свои... – Странно, а я-то, дурак, думал, что пьянице хорошо живётся. – А... – был её многозначный ответ.

Сползают белила тумана с чела древнерусской земли. Прекрасна земля на рассвете в кипарисовом масле тоски, как пурпурный хитон с куполами, струящийся на ветру. Опрокинувший зло в крутизну кафедрального мрака, просыпается город – доброта и звенящая молодость – Колокол-Лик!

Словно белые пятна проказы, грешную землю покрыл туман, сходящий со Светлого Лика в Трёх Лицах Единого Бога. Так тёмные тучи сбегают со лба Золотистого Дня-Утешителя, и звенит под ногами, как «Слово», окрепшая воля и зрелость – земля!

Синеют овраги с ключами и лес, с которых стекает, как время, белёсая пелена тумана. Купол старческий лба – луковка храма, мощь и покой созерцателя, Лик, наклонённый в вечерние звонкие сумерки – реку времён!

– Что будет, если Аполлинер смешает в крови алкоголи? – «Оргазм!» – невозмутимо ответил бармен.

– А что будет, если в этот «Оргазм» прольётся слеза комсомолки? – «Потрясающий оргазм со сливками!» – невозмутимо ответил бармен.

– Хорошо, что же будет тогда, если в этот «Потрясающий оргазм со сливками» добавить каплю свободы? – «Сомнительная леди со сливками!» – невозмутимо ответил бармен.

– Допустим, но что будет, когда этой «Сомнительной леди со сливками» вбрызнут сока лимонистой демократии? – Будет прекрасный трехцветный коктейль – «Новые русские!» – сказал, улыбаясь, бармен.

Если я доживу до старости, я бы хотел сохранить покой и здоровье. Но кто-то тайно мне говорит, что дни мои сочтены, и бьёт незримой рукой в серебряный колокольчик. Уже почти совсем готова моя эолова арфа, покрытая скатертью голубого пространства. Но я не боюсь умереть. Может, в смерти найду я покой и исцеление.

Этот дождь, снявший краску с обветренных лиц узких улиц, трамваев, афиш, пешеходов. Этот дождь, шелестящий о стёкла и листья. Дождь, который вобрал в себя проповедь грома, раскаянья мессу, органный хорал. Дождь, повергающий в ужас короны соборов и кроны деревьев. Пусть ликует, глаголет и льёт серебро этот вечно длящийся дождь.

Этот вечно длящийся дождь – ливень в ливрее осенней листвы, отлетающей, как душа, в багрянец.

Истинно говорю: красота равна ужасу так же, как чувство любви – желанию смерти.

Дождь и ливень в едином лице.

В едином лице – жёлтый ужас листвы.

Любовь – бегущие строки в форме дождя.

Плеть ливня подстёгивает воображение.

Я грубо говорю себе: «Работай!»

Я царь – я раб – я червь – я бог!

Но я не дворник на своём участке!

Во градах ваших с улиц шумных я не сметаю сор!

Прокатилась карета дождя.

Листья – платье любимой моей.

Ливень – стальная метла.

Девочка в ореховой скорлупе, как мне тебя защитить от безумья осеннего ветра? Ты упала на голову мне, словно камешек света и грусти.

Боже, что делать, скажи?

Офелия, плывущая, как лилия, по ручью, где твои чёрные косы?

Где твои зрячие очи, парящая, словно летучая мышь, узколицая Фрейлина?

Фея, где излом твоих жалящих уст?

Курьерствуя, я заскочил на минуту в экспресс-кафе и проглотил чашечку кофе. Я уже хотел убегать, но заметил старуху с мокрым носом и красным лицом. Она подавала тарелку с харчо солидному господину. Две жирных солидных слезищи упали в тарелку из старческих глаз. – Что это с ней, неужели простыла? – спросил я солидного господина. – Да нет, это горе! – солидно ответил крутой господин, надламывая лаваш. «Хлебай своё горе!» – подумал я про себя и мягко вслух произнёс: – Приятного вам аппетита... – Спасибо! – учтиво сказал господин и взялся солидной рукой за солидную ложку.

Я зашёл в привокзальную забегаловку перекусить. Когда на моём столе оказались жареная курочка и пакет томатного сока, за окном материализовалась смачная физиономия престарелой бомжихи, которая чему-то ехидно заулыбалась. Покончив с курицей, я выпил стакан сока и закурил. Смачная физиономия за окном только этого, кажется, и ждала. Подойдя ко мне, она деловито спросила: – Можно, я заберу косточки для собаки? – Берите! – сказал я, прибавив, – а собаки пьют томатный сок? – Пьют, ещё как пьют! – сказала она, прихватив мой пакет со стола и вильнув за дверями матёрым хвостищем.

Однажды три шестёрки привокзальной мафии, метящие свою территорию, интеллигентно спросили меня, кто я такой да кем работаю, мол, мы вас здесь постоянно видим... Мне терять было нечего, и я сказал им чистую правду, что я бродяга. Они удивились, заметив, что для бродяги я чисто одет, не пьян и ем дорогой шоколад. Я объяснил, что бродяги бывают разные: трезвенники и алкоголики, что бродяжничество – это образ жизни или призвание. – А как же жена и дети, неужели вас это не интересует? – Нет! – ответил я твёрдо. – Я не хочу умирать в окруженье плаксивых детей и жены, при враче и нотариусе. – Но кто же вас отпоёт, когда вы умрёте? – Умрёшь – степь отпоёт! – сказал я и вышел в морозную ночь навстречу звезде Рождества.

Женщина – позолоченная серьга, вдетая в ухо Адама.

Тень от сигареты двигалась по лицу господина, как по округлому циферблату. Со стороны могло показаться, что это вовсе не человек, а песочный собор, поверженный навзничь ветром-мальчишкой. Сходство усиливалось тем, что господин пытался время от времени пошевелиться, чтоб разглядеть на морском горизонте табачные розы поднявшихся облаков. Озорничающий ветер, повеявший с моря, обрушил в лицо господина остывший серебряный пепел, и в развалины храма просыпался дождь – настоящее золото.

 

                                                                                                Сестрорецк 1996г.

 

                                                                 Окончательная редакция 19 октября 2003г.